Чтение 43–й страницы книги ~Я живу в этом теле!~

месте Москвы, громогласно и уверенно провозглашают, что вот они, входящие в
это помещение, бессмертны! Что и после поломки, исчезновения своих
разумоносителей, сам человек продолжит жизнь в другом облике.

Даже в аду, в огне, но все-таки будет корчиться именно он, со всеми
воспоминаниями и с полной памятью о грехах, то есть жизни. Это
предпочтительнее, чем буддистское... или Володино полное очищение души при
убивании человека. Ведь в этом примитивном христианстве даже в геенне
огненной, в жутких муках; человек наделен высшим даром - бессмертием! Ради
этого можно и временные муки потерпеть, что они в сравнении с вечностью? А
потом есть надежда и на милосердие богов после Страшного Суда...

"А чего пришел я?" - спросило во мне со стыдом. Ведь все же понимаю!..
А потому здесь, что хоть и понимаю, но все же... Пониманию моему не больше,
чем самому человеку, а страхи и надежды еще от амебы: жить, жить, жить...

На выходе из храма грудь жадно поднялась, захватывая сравнительно
чистый воздух, легкие зашлепали влажными ушами, а в одурманенной голове
прояснилось, как в накуренной комнате, где разом распахнули все окна.

Навстречу все еще идут, идут, идут. Кто из любопытства, кто только
делает вид, что из любопытства...

Среди привычных богомольных старух со злобно поджатыми ртами нес себя
довольно молодой мужчина, одет прилично, хотя и подчеркнуто серо, лицо
строгое, смотрит перед собой истово и просветленно. Вообще-то молодых я
видел здесь не так уж и мало, но этот...

- Максим, - сказал я вслух, - так это Максим из нашего двора!

- Друг детства, - сказала она понимающе. - А я вот даже подруг по
институту не встречаю.

Я протолкался ему навстречу, вспоминая двор, в котором прошло детство,
мальчишек нашего дома и серого блочного здания напротив, детскую площадку,
где вечерами усаживались на качели, пили пиво и пробовали щупать девчонок.

Этот Максим когда-то занимался карате, стремясь быть крутым и никого
не бояться, а соседским Ваньке и Ваське дать по рогам у всех на виду.
Особенно чтобы видели Ленка и Машка. Помню, как он накачивал свои
худосочные ручонки, как прыгал, визжал и бил в стену кулаками и ногами.
Разбитые в кровь суставы, несмотря на оберегающие повязки и веревки, ноги в
синяках и ссадинах... Но лет за семь все-таки укрепился, даже мышцы
нарастил. За это время окончил школу, универ. Пошел работать младшим
научным сотрудником, а там все о философии экзистенциализма, Ясперсе,
Камю... с его примитивным скаканием и визжанием в стиле сунь-хунь уже
неловко. Но когда расставаться не хочется с чем-то - годы потрачены, что ж,
коту под хвост? - то начинаются поиски облагораживания. Всем критикам
начинают объяснять, что в карате, оказывается, сила и удары вовсе не
главное. А главное - я едва не упал со стола, когда он такое брякнул, - это
тонкая и непостижимо древняя и высокая философия и даже эстетика состояния
духа перед ударом. Это высшее состояние души, при котором раскрывается,
соединяется... и так далее, все с придыханием в голосе, все прописными
буквами.

А вот теперь он в этой толпе богомольных старух и юношей с горящими
глазами!

Я протолкался ближе, а когда он проходил, благостный и просветленный,
ухватил за плечо. Он даже не вздрогнул, хотя всего два-три года назад,
когда я видел его последний раз, его мышцы ответили бы ударом раньше, чем
мозг сообразил бы, что случилось. Голова его замедленно повернулась в мою
сторону, в глазах еще не появилось выражение узнавания, а на губах уже
улыбка христианской доброты и понимания.

- Максим, - сказал я ликующе. - Черт, как я рад тебя видеть!

Он наконец вздрогнул, сказал торопливо:

- Пожалуйста, Егор... не произноси имя Врага Нашего!

- Это кого, черта? - удивился я. - А-а, не зови черта, а то придет?..
Мне бабушка тоже говорила. Ладно, черт с ним. Ты никак сюда ходишь на
полном серьезе? Или только как турист?

Марина улыбнулась ему и красиво изогнулась, выпячивая и без того
крутое, как крыло автомобиля, бедро. Блузка спереди оттопырилась, приглашая
заглянуть в глубокий вырез. Максим, болезненно дергаясь при каждом
упоминании черта, пугливо отводил взор от жаркой женской плоти.

- Какой ты, - сказал он с мягким укором. - Это ты вечный турист. А я
узрел красоту и глубину христианского вероучения!

- Ты даешь, - поразился я. - А как же это... каратиство?

- Тогда уж каратекство, - сказал он мягче и улыбнулся, показывая, что
это он пошутил. - Все меняется, все развивается, только Егор Королев
неизменен... Или и ты начинаешь интересоваться Святым Учением Христа? Я
чуть отстранился:

- Не в такой степени, конечно... Он светло и растроганно улыбнулся:

- Ну, стоит только начать!

- Да, конечно, - ответил я осторожно. - Ты как начет пивка? Вот в том
подвальчике есть светлое "Клинское". А можно и темное, покрепче.

Он покачал головой, в лице не было ни гнева, что предложил такую
гадость, ни отвращения, а только глубокое превосходство высшего существа:

- Извини, я не позволяю мирскому дурманить свой разум и свою веру.

- Разум или веру?

- Разум нам даден, - ответил он улыбчиво и благостно, - дабы лучше
постичь веру. Не случайно вера в Христа называется учением. А чаще -
вероучением! Понимаешь, в нем заложены те глубины, которые принес в мир наш
Спаситель...

Он говорил что-то еще, но мозг мой отключился, как только услышал, что
меня, оказывается, без моего ведома кто-то спас, как спасали от коммунизма,
вредных влияний Запада, веяний ислама и нудистов, что, к радости
подростков, организовали было свой закрытый пляж на той стороне реки.

Я торопливо попрощался, подтолкнул его в сторону двери, а Маринка
пихнула меня снова, любим пихаться, мы пошли в сторону города людей.

- Какой умелый богослов, - сказала Марина равнодушно. - Он в самом
деле не заканчивал духовную семинарию? Как он увлечен...

Я посмотрел ему вслед, и вдруг моего разумоносителя тряхнуло. Я
развернулся к храму. К широченным вратам течет, как лава, серая одинаковая
толпа, у всех либо нездорово просветленные лица, либо блестящие, как у
наркоманов, глаза, либо и то, и другое. Воздух пропитан страхом и отчаянной
надеждой, я чувствовал, как все мое тело покалывают иголочки. Но на этот
раз это был не мой собственный страх!

Позднее каратечество Максима было, оказывается, уже не каратечеством,
а возвышением духа по рецептам древних философий, нечто утонченное,
профанам не понять. А теперь он здесь не из-за примитивного страха
исчезновения, кто же в этом признается, а явился возвышать свой бессмертный
дух, соприкасаться с Высшей Истиной, опять же профанам не понять!

Как и все эти люди здесь.

Когда храм остался за спиной, мы прошли всего один перекресток,
похожий на все остальные перекрестки мира, а дальше улицу заполонила одна
молодежь. Толпа двигалась настолько плотная, что не помещалась на тротуаре,
люди выходили на проезжую часть, машины вынужденно смещались на середину
улицы. Похоже, кончился матч любимой футбольной команды или же, скорее,
концерт поп-звезды.

Мимо прошли парень с девушкой, он обнимал ее за плечи, шли в ногу, он
смешно замедлял шаг, она растягивала, милые и трогательные, полные жизни и
юности, а меня кольнула острая мысль, что сразу наполнила душу мраком и
горечью. Все они умрут... Все это множество молодых и красивых скоро умрет.
Очень скоро. Даже если бы прожили тысячу или миллион лет - это все равно
ничтожно мало. Потому что это - навсегда...

Почему же идут в храм даже вроде бы атеисты? Конечно, говорят о
духовности и раскрываемости души, но на самом деле все то же... Они знают,
что умрут. А в церкви громогласно обещают, что ничего подобного! Даже
безбожники будут жить вечно. Хоть и в аду.

И хотя атеист знает, что все это чушь собачья, но... но все же!
Сознание человека - это тончайшая пленка на кипящем молоке инстинктов, и
страхов, потаенных желаний. Человек - это на миллионную долю ум, на все
остальное - животный страх перед смертью.

И человек идет.

В церковь.

В религиозные секты.

В сыроедение, йогу, хунзакутство.

Ищет инопланетян, которые спасут, утрут сопельки, дадут бессмертие.

Пробует поклоняться Дьяволу: а вдруг?..

Читает халдейские тексты в поисках древнего рецепта бессмертия.

Я вздрогнул от громкого, как сирена, голоса над ухом:

- Да что с тобой? Что с тобой? Марина смотрела на меня большими
испуганными глазами. Я с трудом пошевелил замороженными губами:

- Да так... Просто... устал.

Она покачала головой:

- Мне ты можешь сказать. Я - не жена.

Глаза у нее стали внимательные и понимающие. Внутри меня оборвалось: а
что, если в ней тоже кто-то возник, кто-то живет... что со мной говорит не
пустой разумоноситель, как все несметное население этой планеты, а тоже
КТО-ТО?

Сердце мое забилось часто, я уже зашлепал губами, но слова не шли,
страх быть обманутым сжимал горло.

- Я не жена, - повторила она настойчиво. - Говори.

Снова я поколебался, уже набрал в грудь воздуха, но мысленно сдавил
горло разумоносителю, а губы прошептали:

- Потом... Может быть, потом.

Дома разомкнулись, открывая узкую щель проспекта. В той стороне небо
уже стало багровым. Я всматривался в это страшное и уже привычное явление,
в черепе стучала мысль, что если человек будет помнить и ясно себе
представлять, нет, хотя бы понимать, что это не Солнце, а просто звезда с
планетной системой, то мир будет иным. Люди станут иными. Но для этого надо