Чтение 43–й страницы книги ~Сумерки мира~

Девятикратных - и это было прекрасно! Целебные мази Перевертышей, воинские
танцы саларов, тонкая улыбка парадоксов Фрасимеда Мелхского - и это тоже
было прекрасно! Разные, непохожие, чаще ненавидящие, чем любящие, - все мы
были люди, потому что - творцы!

Но за пятьдесят лет существования Двери - а она не единственная, я
знаю это! - ничего не было сотворено прошедшими через Дверь или
получившими долгожданный Поцелуй! Словно Некто сглазил людей, ставших
неуязвимыми, вечными, изменчивыми - и пустыми!

И отныне я, человек Филумен Бротолойгос, слагаю с себя бремя
патриаршества в Ските Крайнего глотка, бывшем Ските Откровения. Я впервые
называю то, что лежит за Дверью, Бездной Голодных глаз! Ибо иного слова
нет у меня и не будет для Небытия, рвущегося в мир с темной завистью...

Бедные Господа, вы мертвы! Потому что мертв убивший в себе Творца, а
убивший добровольно - мертв десятикратно! Человек зачинается в поту и
стонах, ваш Поцелуй не чище - но вы не можете творить даже детей и
приобщаете лишь тех, кто сотворен не вами и до кого вы просто сумели
дотянуться...

О Отбросившие Тень, вы способны лишь пользоваться! Чужим телом, чужим
знанием и чужой кровью... Горе миру, которым станете пользоваться вы, чья
личность разлагается, как в гробу, в вечном мертвом теле!

Горе - ибо Бездна порождает Бездну! Это говорю я, старый мечущийся
Филумен Брото...

...Напряженное, угрюмое молчание повисло в покоях Мауриция, и лишь
эхо страшных слов опального патриарха, слов, произнесенных внезапно
охрипшим голосом Марцелла, - лишь гулкое эхо еще раздавалось под
бревенчатыми сводами...

Блуждающий взгляд Солли остановился на медленно остывающем теле брата
Манкумы; Изменчивый вздрогнул и рванулся к двери.

- Даймон! Книга!.. - отрывисто бросил он на бегу.

Повторять не пришлось. Спустя мгновение в срубе оставался лишь
бледный Мауриций да вновь начавшие стонать братья.

Волком Солли добрался бы до Дверной Рощи куда быстрее, но сейчас ему
и в голову не пришло сменить облик. Вихрем пронеслись они по улочкам не
успевшего опомниться Скита, а за крайним срубом их незаметно нагнала Вайл
с двумя оставшимися волками. И рядом в траве зашелестела длинная змеящаяся
лента. Впрочем, почему змеящаяся?.. ладно, не до того...

Зу снова был с хозяином.

...Еще не успело стемнеть; но когда они подбежали ко входу в
подземелье, несколько зыбких фигур преградили им дорогу. Солли только зло
усмехнулся, вскидывая свой засветившийся жезл, но его опередила стальная,
испещренная муравьиными письменами Знаков молния. И пущенный недрогнувшей
рукой Марцелла серебряный нож вошел в грудь последнего варка.

"Здравствуй еще раз, Тидид... Здравствуй - и прощай. Теперь ты мертв.
По-настоящему. Бездна обманула и тебя, обманывающий других..."

Из провала внутри векового ствола вынырнул опоздавший варк,
отшатнулся от вспыхнувшего перед ним жезла Солли и, оступившись, неловко
взмахнул руками, послышался страшный вопль... - морок напоролся на сук
растущего рядом дерева. Оно задрожало, трепеща сизыми листьями, и
призрачная плоть вокруг раны задымилась и стала распадаться на глазах.

Солли на миг повернулся к Ярроу:

- Запомни - Трепетное дерево!.. В Книге этого не было...

Сигурд кивнул и нырнул вслед за Изменчивым и Марцеллом в черноту
провала...

6. ДАЙМОН

...Перо, скрипя, выводило на пергаменте последние завитушки, и Бездна
словно подталкивала его - скорее, скорее, ты должен успеть, закончить... И
не задумывался старый Пустотник, почему торопит его То, чего Нет, почему
он должен спешить, - он вообще все реже задумывался в последнее время...

Он писал.

Поначалу, стоя над Бездной, он пытался запоминать и оценивать то, что
нашептывало ему поджидавшее за Дверью Небытие; но едва перешагнув порог и
вернувшись в зал, он немедленно забывал все. Словно с Дверью захлопывалась
и некая дверь в его сознании. Иногда Даймону казалось, что Бездна смеется
над ним...

Выход был один. Писать Книгу при открытой Двери, отдаваясь во власть
исходящего оттуда потока. И - странное дело - тогда ему не нужно было
перечитывать потом Книгу, чтобы восстановить в памяти уже зафиксированные
бесстрастным (бесстрастным ли?) пером знания... Он помнил все до последней
запятой. Белые, с легкой желтизной и странно плотные листы с черными,
похожими на червей завитками, - это были листы его собственной памяти...

Его. Собственной. И в то же время...

Нет, не только тайны Запределья выплескивал на шуршащие страницы
Пустотник. Дарованные Слова и Знаки наполнял он тем, что крылось в нем
самом, что лежало глубоко, едва ли не глубже, чем Бездна, - своей болью,
своими сомнениями, своей душой... И чем больше души уходило в Книгу, тем
меньше ее оставалось в изможденном, высохшем теле Пустотника; и
заворочалась, зашевелилась в глубине его Большая Тварь, чувствуя, как
слабеет удерживающий ее человек...

Но Пустотник Даймон не осознавал этого. Он писал Книгу. Поначалу он
думал, что тайное знание Бездны поможет ему, Марцеллу, мальчикам, всем
остальным... потом...

Теперь он вообще не знал, зачем нужна эта Книга. Он просто писал.

А эта троица - как их там?! - в решающие, самые важные дни завершения
начала раздражать Пустотника. Никчемные, ограниченные создания, полулюди,
полу... ни то, ни се - что они могли понять в строках, созданных им,
Даймоном, и Бездной?!

Ничего. Или почти ничего.

Он больше не хотел, чтобы они читали его Книгу. Только ЕГО Книгу.

...Последняя заветная строка выползла из-под пера и замерла, блестя
непросохшими чернилами. Теперь он знал ВСЕ!

Все силы Безмирья были ведомы ему, мановением руки Пустотник мог
разрушать города и миры, повелевать зверьми и людьми, и даже Верхние не
могли сравниться с ним в могуществе!..

Даймон встал из-за стола и сухо рассмеялся. Удивление слегка тронуло
краешек его сознания: откуда этот чужой, неживой, знакомый смех? - тронуло
и исчезло...

Странно. Почему не приходит удовлетворение? Только что он закончил
величайшую в истории человечества Книгу, ставящую точку на этой самой
истории; Вечность склонилась перед ним, и - ничего...

Ни радости, ни сожаления. Ничего. Пустота. Нет, не Пустота, -
Бездна.... По лестнице прогрохотали шаги, и в зал буквально скатились те,
которые чванливо именовали себя Видевшими рассвет.

- Даймон, ты не успел закончить? - прохрипел, задыхаясь, тот из них,
который был бессмертен.

- Не твое дело, бес, - сухо ответил Пустотник.

Вошедшие замерли.

- Кажется, он закончил, - бледнея, прошептал полузверь. Он наивно
полагал, что старый Пустотник не услышит.

Но новый Даймон услышал.

- Псы! - гром его голоса раскатился под сводами дрогнувшего зала. -
Вы смеете облаивать своего... своего...

Лицо Пустотника неожиданно посерело, он пошатнулся, хватаясь за
сердце...

- Мальчики, бегите... - прошептал Даймон, и Книга на столе
вздрогнула, как зверь, теряющий след, или встретивший другого, не
уступающего тропу зверя.

- Мальчики, простите меня... я не удержу Ее... Бегите, пожалуйста!..
Марцелл, да забери ты их!.. ах ты...

Но Видевшие рассвет не двигались с места. Как завороженные глядели
они на бьющуюся в конвульсиях фигуру, внутри которой сплелись в схватке
три Вселенные. Бездна, Большая Тварь и Человек. Каждый - сам за себя.

Лоб Пустотника пошел складками, глаза ввалились, пальцы свела
судорога - словно он хотел превратиться и не мог. А когда перед стоящими
вновь оказался прежний Даймон - он был не просто стар.

Он был дряхл. Он еле держался на ногах.

- Врешь, проклятая!.. Это еще я, Даймон, Пустотник... Нет, теперь
просто - Пустой... Совсем пустой... бегите, мальчики!.. Она хотела
высосать мою душу, только промахнулась... и выпила Большую Тварь... Теперь
она там... Это не Книга, это Дверь! Еще одна Дверь... Марцелл, ну помоги
же мне!.. не могу больше...

Дрожащий старческий палец, указывающий на подрагивающий переплет
Книги, стал удлиняться; суставы напухли и раздались вширь, вздуваясь
венами - нет, не венами, а...

И тогда Марцелл отшвырнул в сторону свои ножи-"бабочки" - Солли
поймал их на лету, порезав ладони, - и кинулся к Даймону.

Подхватив старика, тело которого напоминало кокон, рождающий Книжного
Червя, бес шагнул с ним к распахнутой Двери. Солли и Сигурд видели, как на
глазах менялось лицо Пустотника, молодея и одновременно становясь чужим,
нечеловеческим, как очертания тела сходили с ума, - но Марцелл уже стоял