пришлось повозиться, и пока он возился, танк дважды съезжал на поворотах в
лес и принимался, гневно завывая, ломать деревья, и Максиму приходилось
спешить к рычагам, успокаивать железного дурака и выводить его снова на
дорогу. Но в конце концов механизм сработал, ракета тяжело мотнулась и
ухнула на бетон, а потом грузно откатилась в кювет. Танк подпрыгнул и
пошел легче, и тут Максим увидел впереди первую заставу.
кухня. Два гвардейца, голые до пояса, умывались - один сливал другому из
манерки. Посередине шоссе стоял и глядел на танк часовой в черной накидке,
а справа от шоссе торчали два столба, соединенных перекладиной, и с этой
перекладины что-то свисало, что-то длинное и белое, почти касаясь земли.
Максим спустился в отсек, чтобы не было видно клетчатого балахона, и
выставил голову. Часовой, с изумлением поглядывая на танк, отходил к
обочине, потом растерянно оглянулся на фургон. Полуголые гвардейцы
перестали умываться и тоже глядели на танк. На грохот гусениц из палаток и
из фургона вышло еще несколько человек, один - в мундире с офицерскими
шнурами. Они были очень удивлены, но не встревожены - офицер показал на
танк рукой и что-то сказал, и все засмеялись. Когда Максим поровнялся с
часовым, тот крикнул ему неслышно за шумом двигателя, и Максим в ответ
прокричал: "Все в порядке, стой, где стоишь..." Часовой тоже ничего не
услышал, но на лице его выразилось удовлетворение. Пропустив танк, он
снова вышел на середину шоссе и встал в прежней позе. Было ясно, что все
обошлось.
Секунду он смотрел, потом быстро присел, зажмурился и без всякой нужды
ухватился за рычаги. Не надо было смотреть, подумал он. Черт меня дернул
поворачивать голову, ехал бы и ехал, ничего бы не знал... Он заставил себя
раскрыть глаза. Нет, подумал он. Смотреть надо. Надо привыкать. И надо
узнавать. Нечего отворачиваться. Я не имею права отворачиваться, раз уж я
взялся за это дело. Наверное, это был мутант, смерть не может так
изуродовать человека. Вот жизнь - уродует. Она и меня изуродует, и никуда
от этого не денешься, и не надо сопротивляться, надо привыкать. Может
быть, впереди у меня сотни километров дорог, уставленных виселицами...
было видно - ни заставы, ни одинокой виселицы у дороги. Хорошо бы сейчас
ехать домой... так вот ехать, ехать, ехать, а в конце - дом, мама, отец,
ребята... приехать, проснуться, умыться и рассказать им страшный сон про
обитаемый остров... Он попытался представить себе Землю, но у него ничего
не получилось, только было странно думать, что где-то есть чистые веселые
города, много добрых умных людей, все друг другу доверяют, нет ржавчины,
дурных запахов, радиации, черных мундиров, грубых скотских лиц, жутких
легенд, смешанных с еще более жуткой правдой, и он вдруг впервые подумал,
что на Земле тоже могло так случиться и он был бы сейчас таким, как все
вокруг - невежественным, обманутым, раболепным и преданным. Ты искал себе
дела, подумал он. Ну вот, у тебя теперь есть дело - трудное дело, грязное
дело, но вряд ли ты найдешь где-нибудь когда-нибудь другое дело, столь же
важное...
же сторону - на юг. Это был небольшой гусеничный трактор, тянувший за
собой прицеп с металлической решетчатой фермой. В открытой кабине сидел
человек в клетчатом балахоне и курил трубку, он равнодушно посмотрел на
танк, на Максима и отвернулся. Что это за ферма? - подумал Максим. Какие
знакомые очертания... Потом он вдруг понял, что это секция башни.
Столкнуть бы ее сейчас в канаву, подумал он, и проехаться по ней раза два
взад-вперед... Он оглянулся, и выражение его лица, видимо, очень не
понравилось водителю трактора - водитель вдруг затормозил и спустил одну
ногу на гусеницу, как бы готовясь выпрыгнуть. Максим отвернулся.
огромной армии клетчатых рабов, а может быть и не рабов как раз, а самых
свободных людей в стране, - два временных домика с блестящими цинковыми
крышами, невысокий искусственный холм, на нем - серый приземистый капонир
с черными щелями амбразур. Над капониром уже поднимались первые секции
башни, а вокруг холма стояли автокраны, трактора, валялись в беспорядке
железные фермы. Лес на несколько сотен метров вправо и влево от шоссе был
уничтожен, по открытому пространству кое-где копошились люди в клетчатой
одежде. За домиками виднелся длинный низкий барак, такой же, как в лагере.
Перед бараком сохло на веревках серое тряпье. Немного дальше у шоссе
торчала деревянная вышка с площадкой, на площадке прохаживался часовой в
серой армейской форме, в глубокой каске, и стоял пулемет на треноге. Под
вышкой толпились еще солдаты, у них был вид людей, изнемогающих от комаров
и скуки. Все курили.
и всем на все наплевать. Но он ошибся. Солдаты перестали отмахиваться от
комаров и уставились на танк. Потом один, тощий, на кого-то очень похожий,
поправил на голове каску, вышел на середину шоссе и поднял руку. Это ты
зря, подумал Максим с сожалением, это тебе ни к чему. Я решил здесь
проехать, и я проеду... Он соскользнул вниз, к рычагам, устроился
поудобнее и поставил ногу на акселератор. Солдат на шоссе продолжал стоять
с поднятой рукой. Сейчас я дам газ, подумал Максим, взреву как следует, и
он отскочит... а если не отскочит, подумал он с внезапным ожесточением, то
что же - на войне, как на войне...
осунувшийся, заросший щетиной, в мешковатом солдатском комбинезоне.
"Гай... - пробормотал Максим. - Дружище... как же я теперь?" Он снял ногу
с газа, выключил сцепление, танк замедлил ход и остановился. Гай опустил
руку и неторопливо пошел навстречу. И тут Максим даже засмеялся от
радости. Все получалось очень хорошо. Он снова включил сцепление и
приготовился.
Кто такой?
распахнулся, и Гай просунулся в отсек. Увидев Максима, он открыл рот, и в
ту же секунду Максим схватил его за комбинезон, рванул к себе, повалил на
ветки под ногами и прижал... Танк взревел ужасным ревом и рванулся вперед.
Разобью двигатель, подумал Максим. Гай дергался и ворочался, каска съехала
ему на лицо, он ничего не видел и только брыкался вслепую, пытаясь
вытащить их-под себя автомат. Отсек вдруг наполнился громом и лязгом -
по-видимому, в тыл танку ударили автоматы и пулемет. Это было безопасно,
но неприятно, и Максим с нетерпением следил, как надвигается стена леса,
все ближе... ближе... и вот первые кусты... кто-то клетчатый шарахнулся с
дороги... и вот уже вокруг лес, и пули уже не стучат по броне, и шоссе
впереди свободно на много сотен километров.
каску и увидел его потное оскаленное лицо, и засмеялся, когда ярость, ужас
и жажда убивать сменились на этом лице выражением сначала растерянности,
потом изумления и, наконец, радости. Гай пошевелил губами - видимо,
сказал: "Массаракш!" Максим бросил рычаги, притянул его к себе, мокрого,
тощего, заросшего, обнял, прижал от избытка чувств, потом отпустил и,
держа его за плечи, сказал: "Гай, дружище, как я рад!" Ничего решительно
не было слышно. Он глянул в смотровую щель, шоссе было прямое по-прежнему,
и он снова поставил ручной газ, а сам вылез наверх и вытащил Гая за собой.
ему всегда не хотелось ехать на юг в одиночку.
прошла, он с беспокойством оглядывался по сторонам. - Куда?! Зачем?!
отечества!
вместо дружеской беседы, получалась ссора. Максим соскочил в люк и
уменьшил обороты. Танк пошел медленнее, но больше не ревел и не лязгал так
громко. Когда Максим вылез обратно, Гай сидел насупленный и решительный.
вернуться... Массаракш, возвращаться тебе тоже нельзя, тебя расстреляют...
А на юге нас съедят... Провались ты пропадом со своим сумасшествием!
Связался я с тобой, как с фальшивой монетой...
незаконно похищенная машина была немедленно остановлена и возвращена в
зону. Максима дважды, трижды и четырежды обозвали болваном. Вопль
"массаракш" перекрывал шум двигателя. Положение, массаракш, было ужасным.
Оно было безвыходным, массаракш! Впереди, массаракш, была верная смерть.
Позади, массаракш, тоже. Максим был всегда болваном и психом, массаракш,
но эта его выходка, массаракш, надо полагать, последняя,
массаракш-и-массаракш...
очевидно, кончается где-то здесь, скорее всего - уже кончилось, последняя
застава должна находиться на самой границе крайнего поля... Пусть
выговаривается, на обитаемом острове слова ничего не значат... ругайся,
ругайся, а я тебя вытащу, нечего тебе там делать... Надо с кого-то