сидят сейчас, верно, в погребах, пережидая ратную напасть.
них не знал даже, что речка, к которой уже не раз сбегали испить водицы и
торопливо облить разгоряченную голову, зовется Неглинкою и течет прямо к
городу Москве. Шли и стояли, прея на жаре, жевали запасенный хлеб, у кого
был, и снова шли. Вспятились о полден, развели костер и кормились кашею,
не снимая ни оружия, ни шеломов, так приказал боярин. Отовсюду слышались
топоты коней, ржание, почасту долетали крики боя, в воздухе все время
стоял гул. Один раз невдали проскакал сам князь Михайло, на атласном
черном коне в сбруе под серебром и в дорогой зеркальной броне, и мужики
рванули было его посмотреть, но боярин, истошно завопив, воротил бегущих
и, ругаясь, установил строй.
деревянной, ярко пылающей с одного краю крепости, на них густою и яростною
толпою вновь ринула конная московская рать. Кони с оскаленными мордами и
орущие всадники, казалось, были всюду. Какой-то седатый боярин, большой,
на большом коне, скакал напереди с воеводским шестопером в руке, и
тверских мужиков враз разметало, точно вихорем. Кто не лег, порубан,
бежали, прячась по-за клетями и огорожами, улезали ползком. Степан
свалился куда-то в овраг (что и спасло), на него пал какой-то мужик;
побарахтавшись, узнались, оказалось - Птаха. С отчаяньем Степан выдохнул:
бежали с ним, и теперь один за другим тоже свалились в овраг. Парни были в
крови, их трясло, оружие потеряли оба. <Батя, батя, - бормотал один, -
батюшка!> Другой же закатывал глаза и хрипел. Степан, опамятовав, подрал
рубаху, стянул кой-как парню кровоточащую рану и, видя, что тот уже и не
стоит, натужась, взвалил сына на плечи. Так и потащились. Где тишком, где
ползком. Птаха нес две остатние рогатины, Степан - сына. Солнце садилось,
и по низам повело сырью. Звериным чутьем вылезли они к прежнему месту, с
которого утром начинали бой. Их окликнули. У Степана уже дрожали ноги, и,
окажись впереди москвичи, он бы, верно, сел на землю и сдался. Но то были
свои, тверские. И конница, что маячила в сумерках над погасшею темною
землей, была своя, тверская. Чьи-то заботливые длани приняли из сведенных,
онемевших рук Степана обеспамятевшего парня, уложили на телегу, подали
целебное питье. Подошел сухой мужик с морщинистым, как бы вмятым ликом,
спросил строго:
засохлую кровь, - парень дернулся и застонал, - знахарь сперва густо
смазал рану чем-то пахучим, потом шваркнул лепешку из целебных трав и
вновь, уже по-годному, перевязал раненого. Степан заметался было, думая,
чем отплатить знахарю, но тот, поняв движение мужика, легко отвел рукой,
кинув не без гордости:
конные кмети взапуски ругают своих бояр: <Бороздин виноватый, боле никто!
Не поспел, старый хрен! Вишь, мужиков дуром посекли!> И лишь постепенно
начинал понимать, что дуром посеченные мужики, это они сами, и что кругом
- свои, и тверская рать не разбита, как он уже помыслил в овраге, и,
отходя, переставая трястись, видя, что и парень, испивши горького отвара,
приходит в себя (а уж волок-то из последних сил, не чаял донести живого!),
Степан наконец понял, что они спасены, и - заплакал.
Откуда-то вновь вывернулся Птаха Дрозд, сунул ему прямо в бороду мису
мясного горячего отвара, и Степан пил, обливаясь, всхлипывая и
успокаиваясь от горячей сытной пищи.
поминали Бороздина, не подошедшего вовремя с полком, выискивали иных
виновников неуспеха... Все дело, однако, было в московском тысяцком,
Протасии.
развернулось сражение, он предоставил Юрию самому руководить боем, а когда
тот потерял половину конницы и потребовал подкреплений, Протасий отослал
из города на подмогу Юрию последние верные князю дружины пришлых рязанских
бояр и мог бы теперь, заняв ворота верными себе людьми, сдать город
великому князю. Он не сделал этого. Сидя в тихом покое, он, казалось,
слышал гул сражения и знал, что Михаил одолевает. Видел, как Родион кидает
свою кованую рать в сумасшедшие сшибки, раз за разом теряя людей, как
Юрий, разметав рыжие кудри из-под шелома, мечется по полю, пытаясь
остановить бегущих; прикидывал, перешли или еще не перешли тверичи
Москву-реку у Красного... Протасий сидел один, палатние холопы не пускали
к нему никого. Он как сидел с вечера, так и не лег в постель. Да так бы,
может, и просидел все сражение, но вдруг двери расшвыряло, словно ветром.
Старший сын, Данила, возник перед отцом. Лицо обожженное боем,
стремительное:
Михайле! Чего бы одно! - И - привалил к стене.
вслед. Протасий сошел с крыльца и грозно оглядел двор. И как же все
зашевелилось, побежало, задвигались! Тотчас ему подвели коня, заседланного
уже, в кожаном налобнике, под тяжелой боевой попоною, готового к борони.
Все ждали, все!
не поймешь враз - свои ли, чужие, и тоненько докатывающий крик ратей. Вот
зашевелились игольчато и пошли пешцы. Вот чья-то конная лава ударила, да
запуталась меж клетей на берегу Неглинной. Вот... Наметанный глаз Протасия
скоро начал разбирать, где свои, где чужие. Московская рать, стиснутая с
боков, явно пятила, и с той стороны, в занеглименье, пятила борзо, и,
потеряв строй, уже бежали. И... кто это там мечется на коне, ловя бегущих?
Неужто Юрий? Сам?! Ай да князь! Труслив, а себя превозмог! Ну дак - свое
бережет. В батюшку. Данил Саныч добро берегчи - тоже себя не помнил. И на
ратях покойник не робел никогда...
готовно:
Только все одно сомнут.
Неглинной. Повалил дым, потом ярко вспыхнуло пламя.
остановленные огнем и дымом, вспятили и начали обходить, приближаясь к
стенам Москвы.
длань, следил и видел: сомнут! Юрию б не соваться в бой ноне, а глянуть
вот так, с костра, ведь не видит, не видит, обойдут! И, оборотя чело к
сыну, с выдохом бросил;
костра, соколом взвил на конь, и уже, открывая тяжелые створы ворот,
заторопились внизу ратные, уже выносятся кормленые, выстоявшиеся кони и
слышен отсюда звонкий цокот копыт по тесовому настилу моста через
Неглинную. Оборотясь, Протасий спросил у готовно взявшегося за плечом
холопа, где младший сын, Василий?
запасная рать, ведомая Данилою, уже сближалась... сблизилась... ударили...
Издали, словно игрушечные, падают с коней люди; падают кони, сшибаясь
грудью; режущий крик: <А-а-а-а, Москва-а-а-а!> - доносит аж до вершины
костра.
коней, а тут те и другие решили не уступать, и колышет, колеблет, катает
по огородам, разматывая меж клетей и хором клубки яростно секущихся
кметей. Где там Данила? Но московский стяг рывками начал-таки подаваться
вперед, вперед, и вот - тверская дружина наконец-то вспятила, поворотили
коней. Отбили! <В горячке поскачут на прорыв, пропадут!> - помыслил
Протасий и велел холопу скакать, воротить полк Данилы.
всадники. Чего там, не поймешь. А тверичи бегут, но свои уже не скачут им
вослед. У Протасия вдруг и от чего-то упало сердце, испариной взялось
чело. Он торопливо начал сходить с костра, раза два чуть не упал,
проминовав ногою крутые скрипучие ступени. Выбежал, пал на коня. Уже
выезжая к воротам, понял, что замятня нешуточная. Встречь бежали, кричали,
и уже на выезде встретил толпу смятенных ратников и холопов и - понял.
Остоялся. Уже незнакомая седая раскосмаченная старуха, в которой с трудом
признал свою супругу-боярыню, забилась у ног всадников, хватая что-то,
свисавшее с седел. Мельком, спешиваясь, углядел бледное лицо меньшего,
Василия, над мордой коня и - не удивился. Так все и должно было, как и
произошло. Вот она, отплата за его грех!
разметанные кудри любимого сына, его ясный лик, на коем еще и сейчас не
угасла стремительная удаль движения. Видно, убили враз - стрелой ли,
копьем, - и не почуял как, а с лету, с маху, думая еще, что скачет, и,
роняя саблю, несся вперед, к закружившей радужной траве, к зеленой траве,
Афанасьев Роман
Соломатина Татьяна
Белов Вольф
Белогорский Евгений
Березин Федор
Суворов Виктор