другому классу, к другому порядку чувств. Да, мы ссорились, да,
она бывала прегадкой, да, она чинила мне всякие препятствия, но
невзирая на ее гримасы, невзирая на грубость жизни, опасность,
ужасную безнадежность, я все-таки жил на самой глубине
избранного мной рая - рая, небеса которого рдели как адское
пламя, - но все-таки, рая.
которого д-р Гумберт успел погрузить, надеюсь, в состояние
кроличьего гипноза - несомненно очень хотел бы, чтобы рассказчик
повез свою Лолиту на берег моря и там бы нашел по крайней мере
"гратификацию" давнего позыва, а именно избавление от
"подсознательного" наваждения незавершенного детского романа с
изначальной маленькой мисс Ли.
действительно искал пляжа, хотя должен вдобавок признаться, что
к тому времени, как мы добрались до этого миража серой воды, моя
спутница уже подарила мне столько услад, что мечта о "Приморском
Королевстве", о "Сублимированной Ривьере" и тому подобном давно
перестала быть глубинным порывом и свелась к рассудочной погоне
за чисто теоретическим переживанием. Эдгаровы ангелы это знали -
и устроили дело соответствующим образом. Посещение вполне
убедительного лукоморья на Атлантической стороне оказалось
вконец испорченным скверной погодой: тяжелое, промозглое небо,
илистые волны, присутствие необъятного, хоть и вполне заурядного
тумана - что могло дальше отстоять от четких чар, от лазоревой
обстановки и ручных обстоятельств моего средиземнсморского
приключения? Два-три полутропических пляжа на Мексиканском
Заливе были достаточно солнечны, но усыпаны ядовитыми,
звездистыми или студенистыми тварями, и обдуваемы ураганным
ветром. Наконец, на калифорнийском побережьи, против призрака
Тихого Океана, я нашел особый род уединения в пещере, до которой
доносились, с отрезка пляжа за гнилыми деревьями, вопли
нескольких девочек-скаутов, купавшихся впервые при сильном
прибое; но туман нависал как мокрое одеяло, песок был неприятно
зернистый и клейкий, и Лолита вся покрылась гусиной кожей и
зернами песка, и (единственный раз в жизни!) я имел к ней не
больше влечения, чем к ламантину. Однако мои ученые читатели,
может быть, воспрянут духом, когда я объясню им, что, даже ежели
бы мы набрели где-нибудь на отзывчивый к нам морской бережок,
было бы поздно, ибо мое настоящее "освобождение" пришло гораздо
раньше: в тот миг, именно, когда Аннабелла Гейз, она же Долорес
Ли, она же Лолита, явилась мне, смугло-золотая, на коленях, со
взглядом, направленным вверх, на той убогой веранде, в
фиктивной, нечестной, но отменно удачной приморской комбинации
(хотя ничего не было по соседству, кроме второсортного озера).
не происходивших, от постулатов современной психиатрии. Посему я
отказался и заставил Лолиту отказаться от пляжей, которые только
наводили уныние, если были пустынны, или слишком были населены,
если их обливало солнце. С другой же стороны, меня еще
преследовали воспоминания о моих безнадежных скитаниях в
городских парках Европы, а потому я не переставал интересоваться
возможностью любовных игр под открытым небом и искать подходящих
мест на том "лоне природы", где я некогда претерпел столько
постыдных лишений. Судьба и тут мне перечила. Разочарования,
которые я теперь хочу зарегистрировать (тихонько отклоняя мою
повесть в сторону тех беспрестанных рисков и страхов, которые
сопровождали мое счастье), никак не должны бросать тень на
американскую глушь - лирическую, эпическую, трагическую, но
никогда не похожую на Аркадию. Она прекрасна, душераздирающе
прекрасна, эта глушь, и ей свойственна какая-то большеглазая,
никем не воспетая, невинная покорность, которой уже нет у
лаковых, крашеных, игрушечных швейцарских деревень и вдоволь
прославленных Альп. Бесчисленные любовники лежали в обнимку,
целуясь, на ровном газоне горных склонов Старого Света, на
пружинистом, как дорогой матрац, мху, около удобного для
пользования, гигиенического ручейка, на грубых скамьях под
украшенными вензелями дубами и в столь многих Лачугах под сенью
столь многих буковых лесов. Но в американской глуши любитель
вольного воздуха не найдет таких удобных возможностей предаться
самому древнему из преступлений и забав. Ядовитые растения ожгут
ягодицы его возлюбленной, безыменные насекомые в зад ужалят его;
острые частицы лесного ковра уколют его в коленища, насекомые
ужалят ее в коленки; и всюду кругом будет стоять непрерывный
шорох потенциальных змей - что говорю, полувымерших драконов! -
между тем как похожие на крохотных крабов семена хищных цветов
прилепляются, в виде мерзкой изумрудной корки, равно и к черному
носку на подвязке, и к белому неподтянутому носочку.
границы распространения леса, где небесного оттенка соцветия (я
бы их назвал шпорником) толпились вдоль журчащего горного
потока, мы наконец нашли, Лолита и я, уединенное романтическое
место, приблизительно в ста футах над перевалом, где мы оставили
автомобиль. Склон казался неисхоженным. Последняя запыхавшаяся
сосна остановилась для заслуженной передышки на скале, до
которой долезла. Сурок свистнул, увидя нас, и исчез. Я разложил
плед для Лолиты. Под ним тихо потрескивала травяная сушь.
Киприда пришла и ушла. Зазубренная скала, венчавшая верхний
скат, и заросль кустарника ниже нашего ложа как будто должны
были нас защитить и от солнца и от человека. Увы, я не учел
присутствия слабо отмеченной боковой тропинки, подловато
вилявшей между кустами и камнями неподалеку от нас. Вот тогда-то
мы едва не попались; немудрено, что этот случай навсегда излечил
меня от тоски по буколике.
всхлипывала у меня в объятиях - благотворная буря рыданий после
одного из тех припадков капризного уныния, которые так
участились за этот в общем восхитительный год. Я только что взял
обратно какое-то глупое обещание, которое она вынудила у меня,
пользуясь слепым нетерпением мужской страсти, и вот она теперь
раскинулась на пледе, обливаясь слезами и щипля мою ласковую
руку, а я радостно смеялся, и отвратный, неописуемый,
невыносимый и - как я подозреваю - вечный ужас, который я ныне
познал, был тогда лишь черной точечкой в сиянии моего счастья; и
вот так мы лежали, когда я испытал одну из тех встрясок, которые
в конце концов выбили мое бедное сердце из колеи, ибо я вдруг
встретился с темными, немигающими глазами двух странных и
прекрасных детей, фавненка и нимфетки - близнецов, судя по их
совершенно одинаковым плоским черным волосам и бескровным
личикам. Они припали к земле, уставившись на нас, и синева их
одинаковых костюмчиков сливалась с синевой горных цветов.
Отчаянным движением я подхватил плед, чтобы им прикрыться, - и
одновременно нечто, похожее на пушбол в белых горошинках, начало
поворачиваться в кустах около нас, превращаясь постепенно в
разгибавшуюся спину толстой стриженой брюнетки, которая
машинально прибавила еще одну дикую лилию к своему букету,
оглядываясь на нас через головы своих очаровательных, из синего
камня вырезанных детей.
что я смелый человек, но в те дни мне это было невдомек, и я
помню, что удивился собственному хладнокровию. Прошептав одно из
тех сдержанных приказаний, которые, несмотря на ужас положения,
даешь растерянноскорчившемуся животному - (какой безумной
надеждой или ненавистью трепещут бока молодого зверя, какие
черные звезды разрываются в сердце у дрессировщика!), я заставил
Лолиту встать, и мы важно удалились, а потом с неприличной
поспешностью сползли к дороге, где остался автомобиль.
красивый ассириец с сине-черной бородкой, un monsieur tres bien,
в шелковой рубашке и багровых штанах, по всей видимости муж
ботанизировавтей толстухи, с серьезной миной снимал фотографию
надписи, сообщавшей высоту перевала. Она значительно превышала
10.000 футов, и я задыхался. С хрустом песка и с заносом мы
тронулись, причем Лолита все еще доодевалась, беспорядочно
возясь и ругая меня такими словами, какие, по-моему, девочкам не
полагается знать, а подавно употреблять.
то время Лолита еще питала к нему истинную страсть (которая
сократилась потом до вялой снисходительности, когда она опять
стала ходить в гимназию). Мы просмотрели за один год, с
неразборчивым упоением, около ста пятидесяти или даже двухсот
программ, причем иногда нам приходилось видеть ту же хронику по
несколько раз, оттого что различные главные картины
сопровождались одним и тем же выпуском киножурнала, тянувшимся
за нами из городка в городок. Больше всего она любила следующие
сорта фильмов, в таком порядке: музыкальнокомедийные,
гангстерские, ковбойские. Во-первых, настоящим певцам и
танцорам, участвующим в них, приписывались не настоящие
сценические карьеры в какой-то - в сущности "гореупорной" -
сфере существования, из которой смерть и правда были изгнаны, и