голову наушники и закрепил их буквально целыми ярдами клейкой
ленты. На миг в комнате стало почти тихо: наушники временно
действовали как изоляторы. Гудбоди подошел к усилителю, снова
улыбнулся мне и повернул выключатель.
током. Тело мое выгнулось и начало конвульсивно корчиться, и я
знал, что часть лица, видимая из-под пластыря и клейкой ленты,
должна была выражать страдание, которое я действительно
испытывал, - в десять раз пронзительней и нестерпимей, чем те,
которые причиняли мне наилучшие - или наихудшие - подвиги
Марселя. Уши и всю голову переполняла эта сводящая с ума,
рычащая, чудовищная какофония. Она прошивала череп добела
раскаленными остриями и, казалось, раздирала мозг. Удивительно,
как не лопаются сразу перепонки. Ведь я не раз слышал и не
сомневался, что достаточно громкий звуковой взрыв, произошедший
близко от ушей, способен немедленно оглушить человека на всю
жизнь. Но в моем случае этого не было. Как, видимо, и в случае
с Георгом.
мелькнуло, что Гудбоди приписал смерть Георга его слабым
физическим данным.
реакции бежать от того, что причиняет боль, но не мог укатиться
далеко, потому что Жак привязал меня к кольцу в стене довольно
коротким куском кабеля, позволяющим мне передвигаться в ту или
иную сторону всего лишь на несколько футов. В один из моментов
я сумел сконцентрировать взгляд настолько, что увидел Гудбоди и
Жака, которые, выйдя из комнаты, с любопытством наблюдали за
мной через застекленное окошко в двери. Несколько секунд спустя
Жак поднял левую руку и постучал пальцем по часам. Гудбоди
неохотно кивнул, и оба быстро ушли. Ослепленный болью я
подумал, что если они хотят созерцать великий финал, должны
поспешить.
не верил ему: никто не мог бы этого вынести дольше, чем минут
пять-шесть, и не сломаться - и умственно, и физически. Резко
дергаясь с боку на бок, я силился разбить об пол наушники, либо
содрать их с головы. Но Гудбоди не обманул: наушники не бились.
А попытки стащить с головы плотно и тщательно наложенную
клейкую ленту только пробудили боль в израненном лице.
непрерывно. Никакого облегчения, никакой поблажки, ни хотя бы
минутной передышки от этого убийственного натиска на нервную
систему, полностью парализующего волю, от этих эпилептических
конвульсии. Это был неутихающий шок почти смертельной силы.
Теперь у меня не было сомнений в правдивости слышанных когда-то
рассказов о том, что у пациентов, скончавшихся на операционном
столе от электрошока, руки и ноги были сломаны в результате не
зависящих от воли сокращений мышц. Я чувствовал, что теряю
сознание. И какое-то время силился помочь этому. Беспамятство -
все за беспамятство! Крах, крах по всем статьям, вес, к чему я
прикасался, стремительно шло к исчезновению и смерти, Мэггн
умерла. Дуклос умер. Астрид и ее брат Георг умерли. Осталась
только Белинда, но и она должна умереть в эту ночь. Большой
шлем...
позволю Белинде умереть. И эти меня спасло. Уже были не важны и
гордость, и мое поражение, и полная победа Гудбоди и его
компаньонов. Что до меня, они могли затопить весь мир этими
своими проклятыми наркотиками. Но я не мог позволить, чтобы
Белинда умерла.
конвульсий, еще и дрожал всем телом - не трясся, как в
лихорадке, это можно было бы довольно легко сдержать, а дрожал,
как человек, привязанный к отбойному молотку. Взгляд удалось
сконцентрировать не дольше, чем на несколько секунд, но я все
же сумел оглядеться - полубессознательно, отчаянно, - нет ли
чего-нибудь, что давало бы хоть какую-то надежду уцелеть,
Ничего. А потом, без предупреждения, грохот в голове усилился
до предельного крещендо, - наверно, какие-то большие часы
вблизи микрофона отбивали время, и я перевернулся набок, словно
от удара в висок. Голова моя, с размаху опускаясь на пол,
ударилась о какой-то выступ на плинтусе. Зрение уже почти
совсем вышло из-под контроля, туманно распознавая лишь
предметы, находящиеся не дальше, чем в нескольких дюймах, а
этот был максимум в трех. В состоянии прогрессирующего паралича
чувств мне понадобилось несколько долгих секунд, чтобы
разобраться, что это за предмет. Но как только это произошло,
я вернулся в сидячее положение. Это была розетка
электропроводки.
спиной руками ухватить два свободных конца кабеля, которым Жак
привязал меня к кольцу. Я коснулся их кончиками пальцев, в
обоих концах кабеля жилка выходила на поверхность, чуть
выступая. Попробовал воткнуть их в отверстия розетки - мне даже
не пришло в голову, чго она могла быть прикрыта крышкой, хотя
подобные новшества в таком старом доме маловероятны, - но руки
так тряслись, что я не мог найти этих самых отверстий.
Измочалил контакты, все время чувствовал под пальцами розетку,
но никак не мог попасть в нее концами кабеля. Я уже ничего не
видел, пальцы переставали слушаться, сносить боль стало выше
человеческих возможностей, когда внезапно полыхнула яркая
бело-голубая вспышка. И я рухнул на пол.
меньшей мере, несколько минут. И первым, что до меня дошло,
была неправдоподобная, чудесная тишина. Правда, я по-прежнему
слышал звон часов, но приглушенный, словно издалека: очевидно
именно усилитель вышел из строя и наушники снова действовали
как изоляторы. Приняв полусидячее положение, я прислушался к
постепенно возвращающимся чувствам: по подбородку стекала
кровь, позже выяснилось, что-из прокушенной губы, лицо было
залито потом, все тело болело, словно после пытки колесом. Но
это все было неважно. Одна только вещь имела значение:
невыразимая благодать тишины. Мне впервые подумалось, что эти
типы из Общества борьбы с шумом знают, что делают.
можно было ожидать, хотя и не все: головная боль и резь в ушах,
казалось, ухом отзывавшиеся во всем теле, могли продержаться
еще довольно долго, я отдавал себе отчет в этом и почти
перестал обращать на них внимание. Зато умственные способности
восстановились чуть ли не сразу, но всяком случае
понадобилось не больше минуты, чтобы сообразить, что, если бы
Гудбоди и Жак сейчас вернулись и застали меня сидящим под
стеной с идиотски беспечным блаженством на лице, - они уже не
стали бы забавляться никакими полумерами. Я тут же глянул на
окошко в дверях, но, к счастью, за, ним еще не было удивленных
глаз и недоуменно вскинутых бровей.
на бок было делом каких-нибудь пяти секунд, и, как оказалось,
всего секунд десять отделяли меня от безнадежного опоздания:
очутившись лицом к двери в третий или в четвертый раз, я
заметил за окошком головы Гудбоди и Жака. Движения мои
постепенно становились все резче и судорожней, тело то
выгибалось дугой, то бессильно ударялось об пол, и страдал я
при этом почти так же, как во время пытки, показывая им при
каждом перевороте в сторону двери перекошенное лицо, залитое
потом и кровью из прокушенной губы и нескольких, оставленных
Марселем ссадин. Оно, вероятно, являло собой впечатляющее
зрелище, потому что Гудбоди и Жак широко улыбались, и улыбка
делала их странно похожими друг на друга.
оторвалось от пола, но при этом, падая, чуть не вывихнул плечо
и пришел к выводу, что хорошего понемножку, вряд ли даже
Гудбоди точно знает, сколько надо ждать. Мои корчи и
конвульсии постепенно становились все слабее и наконец затихли
вовсе. Почти тут же оба вошли в комнату. Гудбоди направился к
усилителю и выключил его, но, словно спохватившись, включил
снова, - видимо, вспомнил, что намеревался лишить меня не
только сознания, но и рассудка. Однако Жак что-то ему сказал, и
он нехотя кивнул и опять повернул выключатель. Разумеется,
Жаком руководило не сочувствие, а простая мысль о трудностях,
которые у них возникнут, если я умру прежде, чем мне введут
наркотики. Сам же он принялся останавливать маятники самых
больших часов. Потом оба подошли полюбоваться плодами своей
изобретательности. Жак - для пробы - ударил меня ногой в ребра,
но, по сравнению со всем пройденным, это был такой пустяк,
который не вызвал у меня ровным счетом никакой реакции.
упрека голос Гудбоди, - твои чувства похвальны, но никаких
следов, никаких следов. Полиции это не понравится.
Эриксон Стивен
Посняков Андрей
Влодавец Леонид
Сапковский Анджей
Херберт Фрэнк
Херберт Фрэнк