церковной догмы. Однако нечего и говорить, что при известной интерпретации
тогдашний номинализм становился весьма вредным учением, его побаивались и
часто совсем не хотели примыкать к нему открыто. Вся эта культурно-и
сторическая сторона номинализма XIV в. не может нас интересовать здесь, в
работе по эстетике. Но в номинализме был один момент, который, кстати
сказать, весьма плохо учитывался его традиционными истолкователями, но
который как раз будет иметь для нас наи большее значение. Самым крупным
номиналистом был В.Оккам (из деревни Оккам в Англии, ок. 1300 - 1350). Его
старшими современниками были Пьер Ореоль и Вильгельм Дуранд, его ближайший
ученик - Иоанн Буридан; несколько более поздние номиналисты тоже были ве
сьма известны и продуктивны, и среди них особенно Петр д'Альи.
в.? Главнейший тезис этих номиналистов, гласящий, что общие понятия суть
имена (universalia sunt nomina), можно понять только в том случае, если мы
серьезно отнесемся не просто к отр ицанию универсалий, о котором будто бы
идет речь, но к анализу того, в каком смысле употребляется термин "имя", или
"слово". Номиналисты понимают под "словом" не просто артикуляцию звуков речи
и не просто "биение по воздуху", но ту специфическую предметн ость, которая
не является ни только субъективной, ни только объективной. Если бы
произносимые нами слова относились только к субъективно представляемым
предметам, тогда всякое слово, т.е. весь человеческий язык, только бы
вращалось внутри человеческого с убъекта, ни к чему объективному не
относилось бы и даже не было бы его знаком или системой знаков. Этого
номиналисты никогда не утверждали. Для них человеческие слова обозначали
объективную действительность, как это думает и всякий нормальный человек. С
комбинация слов всегда обязательно направлены на объективную
действительность, с этим номиналисты никак не могли согласиться. Но ведь с
этим не можем согласиться и мы, потому что иначе оказа лось бы, что всякое
высказываемое нами слово и всякое высказываемое нами суждение обязательно
истинно и словами нельзя было бы пользоваться для лжи, для укрытия подлинной
действительности и для ее искажения. Но если имя, или слово, не всегда
обязательно
таком случае представляет собою та подлинная словесная предметность, которая
не есть ни только субъект, ни только объект и, очевидно, ни только их
механическое объединение?
трудностей усваивается человеком, изучающим философию и вдруг сталкивающимся
с такой предметностью, которая не есть ни утверждение бытия, ни его
отрицание. Номиналисты различали intentio
и мысли на объект, и является условием для его познания. Однако эта "первая
интенция" возможна только в том единственном случае, когда существует
"вторая интенция", наличная еще до отнесенности к какому-нибудь объекту. Но
вот эта "вторая интенция" как раз и является той первичной смысловой
устремленностью, которая имеется в виду в слове как таковом и в имени как
таковом. Я что-то назвал. Но еще большой вопрос, существует ли то, чт о я
назвал, объективно, или я вращаюсь здесь только в пределах своей словесной
субъективности. Вот тут-то и возникает та вторичная предметность, не
объективная и не субъективная, а покамест еще только словесная. И
универсалии относятся прежде всего именн о к этой словесной
интенциональности. Если вы верите в объективное существование универсалий,
пожалуйста, верьте, и никакой разум этому не сможет противодействовать. Но
если все универсалии для вас лишь субъективны, это тоже вопрос только веры.
Важно не
или субъективности универсалий, то для разума это недоказуемо, а веровать
можно во что угодно.
в том смысле, что Оккам как будто бы вообще отрицает существование
универсалий. На самом же деле учение Оккама совсем другое, но только весьма
оригинальное. Мы воспринимаем, по Окка му, лишь единичные вещи. Но это самое
первое начало познания, которое в сущности даже и не есть познание.
Настоящее познание возникает тогда, когда мы начинаем подвергать
специальному анализу этот первичный образ единичной вещи, т.е. когда мы
рефлектируе м не самые вещи, но наши о них представления. А это значит, что
кроме первой интенции мы применяем то что Оккам называет второй интенцией. И
если первая интенция "вещи" создавала только ее знак, то слово, используя
вторую интенцию, является уже знаком зн ака вещи. В этом опять нет ничего
удивительного. Ведь наши слова отнюдь не механически отражают вещи, но
являются уже переработкой тех представлений, которые мы получили от вещи.
Слово, с нашей теперешней точки зрения, есть не просто отражение вещи, но е
ще и известного рода понимание этого отражения, его переработка, его та или
иная интерпретация. Но это нисколько не означает того, что употребляемые
нами слова и имена всегда только субъективны и ни к чему объективному не
относятся. Ведь и математическая обработка астрономических наблюдений тоже
не указывает на их субъективизм; наоборот, применяя наши математические
выкладки к бесспорным эмпирическим данным, мы получаем эти последние уже в
стройном и закономерном виде. Поэтому и универсалии Оккама не пр осто им
отрицаются, но отрицаются те наши первичные от них впечатления, которые,
взятые сами по себе, действительно ничего универсального в себе не содержат.
А вот когда мы эти единичные и разрозненные впечатления от тех или иных
универсалий подвергаем с пециальной логической обработке, тогда эти единично
воспринятые универсалии действительно становятся логически продуманными и
закономерными универсалиями. Таким образом, Оккам не отрицает универсалий,
но отрицает лишь их смутную и беспорядочную данность
точно проанализированы и отработаны в нашей мысли. Универсалии, по Оккаму, и
не объективны (тогда это был бы платонизм), и не субъективны (тогда это был
бы субъективный идеализм), но они суть логическое построение, применимое к
любому роду бытия и потому отличное от самого бытия. Подлинная сущность
универсалий только интенциональна.
интенциональной предметности нашего сознания и нашего мышления, а вовсе не
признание безоговорочного существования единичных вещей и безоговорочного
отрицания универсалий. Для философии важно н е просто существование
единичных вещей и не просто отрицание универсалий; признание или отрицание
того или другого не есть предмет философии, а только предмет веры, т.е.
предмет нашей жизненной ориентации и чисто жизненного признания одного или
отрицания другого. Для философии важно то, что Оккам называет
интенциональным сознанием. Если чувственный опыт или откровение эмпирически
говорят нам только о единичных вещах, то философски признать такую
единичность мы можем лишь в результате соответствующего ин тенционального
акта. И если опыт или откровение говорят нам о существовании универсалий,
задача интенционального сознания - признать это универсальное как именно
универсальное. Поэтому если бог, мир или душа единичны или универсальны, то
для непосредстве нного опыта это есть только весьма смутное и неопределенное
познание. Если же утверждение или отрицание этих предметов будет признано
нами интенционально, то вот эта интенциональность и будет в данном случае
предметом философии. Бог непознаваем. Но в инт енциональном смысле бог
необходимо существует, хотя сама интенциональность не говорит ни о каком
бытии и ни о каком небытии. Душа тоже непознаваема, а познаваемы, может
быть, только отдельные ее проявления. Тем не менее с интенциональной точки
зрения душ а не только существует, но она, взятая в своей цельности и
неделимости, как раз и есть предмет нашего интенционального сознания, а не
отдельные ее способности.
имеет для нас значение сам по себе, независимо от своего бытия или небытия.
Он говорит и о единичном, и об универсальном, но так, что является
непосредственным предметом нашего осмыс ленного сознания. Если на
театральной сцене изображается, например, убийство, то никто из зрителей не
ловит убийцу и не зовет полицию на помощь. Почему? А потому, что сцена вовсе
не говорит о том, что реально существует, но также и не говорит о том, что
основанием для всего художественного. Последнее как будто бы никак и не
существует; с другой стороны, оно постоянно вещает нам о разных больших или
малых идеях и конкретизирует их
существование такой интенциональной эстетики разбросаны решительно везде во
всей истории эстетики. Уже Аристотель говорил, что театральная сцена
изображает для нас не то, что реально сущес твует, но то, что только еще
может существовать по вероятности или необходимости. Средневековое искусство
не могло быть только интенциональным. Изображая священные предметы, оно,
конечно, могло сделать их красивыми или некрасивыми. Но дело здесь не в кра
соте предметов, а в самих предметах. Если же эти священные предметы
настолько красиво сделаны, что их красоту уже можно отделять от самих этих
предметов и рассматривать отдельно, то тогда это не будет сакральным
искусством. Это будет означать только то,
красоту можно созерцать и наблюдать совершенно отдельно и самостоятельно.
Вот почему церковные предметы в свое время не могли быть чересчур красивыми.
Самая большая их роскошь ника к не может быть предметом специального
эстетического удовольствия. Она должна быть роскошью только в меру ее
сакрального назначения. И вот почему слишком красивое пение, которое имеет
самостоятельное значение, всегда строго запрещалось в церкви, ибо при
исполнение. Словом, церковные предметы и образы не должны были быть слишком
уж красивыми. С появлением такого рода красоты в церкви начинает падать и
сама церковная жизнь.
Шилова Юлия
Василенко Иван
Буркатовский Сергей
Флинт Эрик
Шилова Юлия
Шилова Юлия