облагораживает вещь, но подлинную, повседневную, а не для избранных, таким
выражением, как "чувство". Ибо что это, в конце концов, такое? Вечный
стыд-за себя, с ним, перед другими. Их колкости, взгляды, нарочитые
намеки. Обычно ни за какие сокровища не хочет человек попасть в подобное
положение, но это оглупляет его. И еще страх. Нет его ужаснее, когда он
приходит. Или потом. А надо. Дрефчинская о таких вещах дначе не думает.
Изо всех существ она выделяет свой конторский мир, а из него-людей своего
типа. Внешне не очень привлекательных, беспомощных в жизни, застрявших на
самых нижних ступеньках.
этого государства второсортных числится Дрефчинская.
ей того не хочется, она может только с ними.
любезности.
течение трех поколений в семью ее отца приходили барышни из хороших
фамилий, но все без приданого. Ибо Дрефчинские были богаты. И мать тоже
признавалась ей, что вышла замуж не по любви, а из необходимости найти
опору в жизни. Потом Дрефчинская узнала, что и бабка, и прабабка ее
поступили таким же образом. Все они были чересчур впечатлительны. Едва
войдя в жизнь, они пугались ее. В их бедных домах и в самом деле страшили
тем, что, может, им придется работать.
пышного генеалогического древа, на котором, однако, все ее бабки
трепыхались в свое время, словно листочки на осине.
же все сто лет! Вот что принесли Дрефчинским их заднепровские поместья,
которые они оплакивали сегодня. Но, видно, судьба посчитала, что страхом
больше не спасешь наследственной крови, ибо после стольких лет, в течение
которых она постоянно разбавлялась, деньги, словно ненужное уже средство,
были у них отняты.
Штемлера за любезность.
вежливости Штемлера, вообще-то враждебно настроенного к ней. Он хмуро
смотрел на Дрефчинскую. И как это совпадает. А я только со злости обращаю
на нее внимание!
так отвыкла от человеческого голоса, что даже не в состоянии понять, в
каком настроении позвавший ее.
зловещая тишина затыкала ему горло, словно вместо неверной мысли или
неподходящего слова в голосе его появлялось многоточие. Но гнев его рос.
Спокойствие, аппетит, доверчивость Дрефчинской-и все это перед самым его
носом, - да еще оправданные собственным его поведением, подливали масла в
огонь. Она отправляла торт в рот, кусочек за кусочком растворяла его в
слюне, а остальное, словно про запас, держала между зубами и щекой. Когда
таким образом Дрефчинская справлялась с ним, она облизывала языком рот и
тогда только откусывала новую порцию. Все это не делало ее в глазах
Штемлера очень уж противной, скорее, она напоминала ему зверюшку или
ребенка.
отвратительной. Уродство-это кара, и ему легче было бы тогда смириться с
тем, что пишущая машинка пропала безвозвратно.
над тем, как бы компенсировать свои потери. Что бы можно было из нее
выжать! Навалить побольше работы?
мучить, досаждать. Тогда сперва надо бы научиться извлекать из этого
удовольствие. Штемлер больше и не пытался возвращаться к мысли о
жалованье. Ах, вздыхал он, ну что возьмешь с людей.
инструментов. И эта бесполезность, которая присуща самому типу
человека-должника, повергала его то в отчаяние, то в ярость. Выхода-то
нет, повторял он себе. Он снова затаивался, дожидаясь, чтобы минула та
стадия гнева, когда трудно не выругаться. Мне с нее причитается, вот она,
а от нее никакого толку. Хотя бы половину вернула, хотя бы часть, немножко.
бесхребетностью, делало его несчастным. Ничего от нее не дождешься, ворчал
он. А она, далекая от всех его расчетов, ела.
заговорить о чем-нибудь другом.
вытекающая из самого этого факта невозможность возместить понесенный
ущерб. Так и всё могут унести, раз уж нашли ход. Он перепугался, как
человек, вспомнивший вдали от дома, что позабыл запереть двери. Это
страшно. Значит, все его состояние просто валяется на улице. И хотя
воображение его, подстегиваемое гневом, совсем разыгралось, у него не
умещалось в голове, что он из-за подобного рода краж мог бы потерять все.
невыносима для него. Девушка, опять заслышав об этой ужасной истории,
затихла, но только на минуту: так мышь перестает грызть, если в ее сторону
бросить что-нибудь. Всем своим видом она показывала, что с самим этим
фактом она уже примирилась. Только из вежливости притворяется, что затихла.
магазине, а магазин-сама Дрефчинская, в котором не было ничего, ему
нужного. А тут последний день.
любезность Дрефчинская. - Как ее здоровье?
Штемлера была мать. Ничего приятнее не может сказать человеку, возмутился
он. Ни одной симпатичной мысли.
сознание, что она совершеннейшее бревно, вывели его из равновесия.
Какое-то страстное желание встряхнуть человека, который ему должен и
уперся, отказываясь отдавать, вдруг так захватило его, что, сам себя не
помня, он вцепился руками в плечи Дрефчинской. Какая тут нежность, какое
тут возбуждение-этого и следа нет. Он бы стянул с нее платье, вырвал
волосы, содрал всю кожу, чтобы хоть таким образом получить свое. К
счастью, руки Штемлера, слуги более рассудительные, чем их хозяин, только
сделали вид, что выполняют приказ, отданный его яростью.
закудахтала Дрефчинская прямо в уши Штемлера, стараясь стряхнуть со своих
плеч его руки. - Да оставьте же, что еще подумают. Прошу вас!
ведь ее чуть было не ударил. Вцепился в нее пальцами со всей злобой. Они
яростно поползли по ее коже к самой шее, тут он сам испугался, что сорвет
с нее кружевной воротник и заберет себе. И вот ведь как женщина эти
враждебные действия перевела на свой язык. Так она их истолковала.
идее он находит облегчение. Его алчной скупости, наконец-то, есть за что
уцепиться. Он возьмет ее! Все равно.
двенадцать, словно привидение.
и великолепно отыграли свою сцену. Он извинялся.
исповедовался перед нею в своей слабости, дескать, он не простил бы себе,
если бы хоть на минуту не забежал, она принимала это за чистую монету;
когда потом он умолкал в поисках еще каких-нибудь любезностей, ей
становилось немного не по себе. Уж не слишком ли? Ведь уже глубокая ночь.
И не понять, то ли он гордился, то ли отчаивался, когда, складывая руки,
говорил, что не мог не пойти на банкет, что должен был забежать в одно
посольство. Да еще тяжело дышал, то ли оттого, что торопился, то ли от
страха при мысли, что было бы, если бы он этим пренебрег. Запыхавшийся, он
складывал руки, прижимал их к груди, уверял, ссылался на священнейшую
необходимость.
чтобы увидеть, поймать кого-то, что-то протолкнуть. Он слегка
приподнимался на носках, набирал полные легкие воздуха!
говорил правду. Поэтому он сначала внимательно изучал приглашения.
Рассуждал: принять или нет? Взвешивал все за и против. Знать, почему идешь
или отказываешься, - первая заповедь светского человека. Поэтому Дикерт не
признавал половинчатых решений. Нет таких мест, куда можно пойти
предположительно! В этих делах мнение должно быть определенным--надо или
нет. Когда речь заходила о Штемлерах, приговор неизменно был: стоит. И
потому не существовало таких препятствий, которых он бы не преодолел.
Иначе его ждала пытка.
себе отвратительным. По крайней мере ночью. Так что держал себя в ежовых
рукавицах. К светским обязанностям относился всерьез. Пренебрегают ими,
особенно по отношению к иностранцам, люди вовсе недисциплинированные. Да
ведь не пойти к румынам, напал он недавно на одного младшего своего
Буркатовский Сергей
Гуревич Георгий
Пехов Алексей
Андреев Николай
Майер Стефани
Шилова Юлия