Тибре. Там помещается старинная больница, которую содержит монашеский
орден бонифратров.
сдали вашу прежнюю комнату. Кажется, нет.
сейчас очень спешу?
сижу подавшись всем корпусом вперед и напряженно слежу за мостовой, где
перед нами то и дело возникают какие-нибудь препятствия. Я вспоминаю во
всех подробностях последний этап моего пребывания в Риме, начиная от
первой беседы с Малинским, прояснившей положение в самых общих чертах, и
вплоть до последней беседы-с кардиналом, когда я уже капитулировал. Логика
их была железной, и вывод следовал только один. Я чувствовал его мощь и
смысл даже тогда, когда не мог с ним примириться и метался в отчаянии по
всему Риму. В Ладзаретто, постепенно набираясь сил и успокаиваясь, я еще
отчетливее видел, что, на мое несчастье, обстоятельства, так или иначе
связанные с делом моего отца, в Риме могли привести к одному-единственному
исходу-именно к тому, к которому привели. Чувствуя это, я хоть по-прежнему
с болью думал об отце и возмущался обрушившейся на нас несправедливостью,
но как-то привык к своему поражению, и главным образом потому, что за ним
стояла логика, чуждая мне, но до сих пор скреплявшая все звенья в моем
деле очень по-своему последовательно и точно.
оставлявшее никаких сомнений! Да, это доказывало содержание письма, и
прежде всего-его тон, звучавший так, словно хлопоты, ожидавшие нас в курии
и необходимые для завершения дела, были непосредственно связаны с ранее
принятыми мерами, вытекали из предыдущего положения вещей, а их
целесообразность не стояла ни в какой связи с неким обозначившимся
переломом. Само собой понятно, что адвокат сумел бы найти нужный стиль,
если бы возникло нечто действительно новое.
отлично помнил все обстоятельства того дня:
о важном для нас событии. Но это его письмо было выдержано совсем в другом
тоне. Я ничего не понимал, и мне стало страшно. Если новых фактов нет и
сохраняет силу прежняя ситуация, то не означает ли это, что Кампилли
затеял всю игру попросту потому, что ему захотелось приложить целительный
бальзам к моей ране?
звонили из курии, вероятно из секретариата Роты, но, возможно, и здесь
дело не обошлось без его участия. Могло случиться и так: после моего
отъезда Кампилли одумался, поговорил с монсиньором Риго и с кем-нибудь еще
и решил, что его не осудят, если он позволит себе красивый жест. Отсюда
письмо и, разумеется, заранее подготовленное предположение. К примеру,
посоветует мне подать прошение, заявление или выполнить другую
формальность, которая, по существу, ничего не изменит, но зато я уеду из
Рима в уверенности, что все здесь стремились мне помочь-и та инстанция,
куда я обратился, и мои покровители. Добренькими всюду любят быть! Убедив
себя, что рассчитывать мне не на что, я пришел в ужас. Едва ли полчаса
назад я получил письмо. Все это время меня томила неуверенность, я
напрягал все свои умственные способности, силясь понять, что же скрывается
за словами Кампилли. Но и несмотря ни на что, как видно, мои старые
надежды ожили, потому что у меня даже в глазах потемнело при мысли, что
письмо нисколько не меняет положения.
Я вхожу в ворота и звоню в дежурную. Никто не открывает. Я заглядываю в
дверь на противоположной стороне. Меня посылают из флигеля во флигель и с
этажа на этаж, пока наконец я не попадаю в большую палату, душную, темную.
левой-другой, а потом еще поперек палаты-третий и четвертый. Сущий
лабиринт. Я плутаю довольно долго. Наконец нахожу кровать Малинского.
Глаза у него закрыты. Бескровные руки лежат на сером потертом одеяле. На
маленькой табуретке, втиснутой между кроватями Малинского и его соседа,
сидит Козицкая. Я дотрагиваюсь до ее плеча. Она оборачивается. В этот
момент Малинский открывает глаза.
Козицкой:-Видишь, я все время говорил, что он явится!
заглянете, чтобы попрощаться. Не станете тратить время.
курсе событий, которые произошли за время моего отсутствия, а я нет.
Значит, что-то все-таки случилось. Я упорно смотрю ему в глаза. Выражение
их изменилось из-за болезни, да к тому же он снял роговые очки, в которых
я привык его видеть. Малинский мерно дышит. Рот у него открыт. Иногда из
горла вырывается короткий спазматический вздох. Неудобно спрашивать о моем
деле. Да и сердце у меня сжимается, когда я гляжу на Малинского. Справа и
слева-кровати, на одной из них больной стонет, на другой храпит. И какая
духота!
утомляют визиты.
меня.
как себя чувствует пан Малинский.
комнату, а кстати выражаю надежду, что с этим все будет в порядке.
открытку?
голову не приходило, что я здесь еще задержусь! - И тут же Малинскому:-Вы
помните, какое у меня было плохое настроение, когда мы в последний раз
виделись. Впрочем, я описал вам мои переживания в письме.
Поздравляю!
Кампилли. Опять все закружилось. Видение, которое сперва лишь промелькнуло
передо мной, теперь снова возникло и на этот раз приняло более отчетливые
формы.
я испытал после первого визита к монсиньору Риго.
мной с утра, говорили об одном и том же. Надежда превращалась в
уверенность. Я не мог дольше ей противиться и вдруг почувствовал, как
что-то нежно щекочет мои глаза; я сразу взял себя в руки и встал.
пока пожелаю скорейшего выздоровления.
во всех интонациях голоса адвоката, во всей их гамме, начиная от
сердечной, отеческой и кончая равнодушноотчужденной, прячущей неловкость,
как было во время нашего последнего разговора, когда он отказал мне от
дома и уговаривал предоставить дело, ради которого я приехал в Рим, своему
течению. Теперь он снова очень тепло и с дружеским нетерпением
приветствовал меня.
способен в самый разгар наших хлопот уехать из Рима и вернуться к
последнему звонку.
правду. Если бы у меня хватило времени на размышления, я не стал бы с ним
спорить, не старался бы уточнить факты.
может мне помочь. Но, не успев еще сообразить, как мало для меня толку в
том, чтобы прижать его к стенке, я сказал:
Маркеев Олег
Шилова Юлия
Сапковский Анджей
Каменистый Артем
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия