Чтение 43–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

создал себе капитал на забастовке.

Потом мы несколько минут говорили о Брэттском отряде. Она рассказала,
что Брайдсхед отказался от какого-либо участия в общественном движении, так
как не убежден в его справедливости; Корделия в Лондоне, она сейчас спит,
потому что дежурила у матери всю ночь. Я рассказал, что занимаюсь
архитектурной живописью и мне очень нравится. Весь этот разговор был пустой;
мы уже все сказали друг другу в первые несколько минут; я остался к чаю, а
после чая тут же уехал.

Компания "Эйр Франс" простирала свои услуги до Касабланки; оттуда до
Феса я добирался на автобусе, выехав на заре и к вечеру прибыв в новый
город. Из гостиницы я позвонил британскому консулу и в тот вечер ужинал у
него, в его гостеприимном доме под стенами старого города.

-- Очень рад, что кто-то наконец приехал за молодым Флайтом,-- сказал
консул.-- Он все-таки был у нас бельмом на глазу. Неподходящее здесь место
для человека, существующего на иностранные переводы. Французы не в состоянии
его понять. Всякого, кто не занимается коммерцией, они считают шпионом. Да и
живет он совсем не как лорд. У нас здесь обстановка отнюдь не простая. Не
далее как в тридцати милях отсюда идет война, хоть и не скажешь, здесь сидя.
Только неделю назад у нас тут появились какие-то молодые идиоты на
велосипедах, желающие вступить добровольцами в армию Абдул Керима. И мавры,
надо сказать, публика сложная; они не признают вина, а ваш друг, как вам,
наверно, известно, пьет почти круглые сутки. Зачем ему понадобилось сюда
приезжать, не понимаю. Мало, что ли, места в Рабате или Танжере, где
специализируются на туристах? И знаете, он снял дом в старом городе. Я
сделал попытку его отговорить, но дом ему достался после одного француза из
департамента искусств. Он ничего дурного не делает, я не говорю, но
беспокойства от него много. При нем живет один ужасный человек -- немец из
Иностранного легиона. Темная во всех отношениях личность. Это добром не
кончится. Поймите, Флайт мне симпатичен. Я не часто с ним вижусь. Раньше он
приходил сюда принимать ванну, до того как поселился в том доме. И всегда
был обаятелен. Моя жена от души привязалась к нему. Какое-то занятие, вот
что ему нужно.

Я объяснил цель своего приезда.

-- Вы, вероятно, застанете его сейчас дома. Видит бог, в старом городе
не очень-то есть куда ходить по вечерам. Если угодно, я дам вам в провожатые
швейцара.

И вот после ужина я в сопровождении консульского швейцара с фонарем
отправился в путь. Я никогда прежде не был в Марокко. Днем из окна автобуса,
катившего по ровному стратегическому шоссе мимо виноградников, военных
постов, новых белых сеттльментов, необъятных полей, где уже колосились
высокие хлеба, и рекламных щитов французских экспортных компаний --
"Дюбоннэ", "Мишлена", "Магазен дю Лувр",-- эта страна показалась мне очень
европеизированной и современной; теперь, под синими звездами, в обнесенном
стенами старом городе, где улицы были не улицы, а отлогие запыленные
лестницы и по обе стороны поднимались темные безглазые стены, смыкаясь и
снова раздаваясь над головой навстречу звездному свету; где между стертыми
булыжниками мостовых толстым слоем прилегла пыль и какие-то фигуры в белом
безмолвно проходили мимо, неслышно ступая мягкими подошвами восточных туфель
или твердыми босыми ступнями; где воздух пропах пряностями, воскурениями и
дымом очагов,-- теперь я понимал, что привлекло сюда Себастьяна и так долго
его здесь держит.

Швейцар консульства надменно шагал впереди меня, раскачивая фонарем и
звонко ударяя по камням своей длинной швейцарской булавой; кое-где в
раскрытых дверях мелькали безмолвные группы, сидящие вокруг жаровен в
золотистом свете ламп.

-- Очень грязные народы,-- презрительно бросал он мне через плечо.--
Необразованные. Французы их такими оставили. Не то что британские народы.
Мои народы,-- сказал он,-- всегда очень британские народы.

Ибо он был из суданской полиции и рассматривал этот древний центр своей
культуры, как новозеландец мог бы рассматривать сегодняшний Рим.

Наконец мы остановились у последней из длинного ряда усеянных медными
заклепками дверей, и швейцар постучал в нее своей булавой.

-- Британского милорда дом,-- пояснил он. За решетчатым оконцем
появился свет и смуглое лицо. Консульский швейцар произнес что-то не
допускающее возражений, засовы были отодвинуты, и мы вошли во внутренний
дворик с бассейном посередине, под густым виноградным сводом.

-- Я подожду тут,-- сказал швейцар.-- А вы идите за этим туземцем.

Я вошел, спустился на одну ступеньку и оказался в комнате, где были
патефон, горящая керосинка и молодой человек между ними. Потом, когда я
огляделся, там обнаружились и другие, более приятные предметы -- коврики на
полу, вышитые шелковые сюзане на стенах, резные раскрашенные потолочные
балки, тяжелая, изрешеченная отверстиями лампа на цепях, бросавшая по
комнате мягкие прихотливые тени. Но в первое мгновение только эти три
объекта -- патефон своим шумом (он играл французскую джазовую музыку),
керосинка своей вонью и молодой человек своим волчьим видом -- задержали мое
внимание. Молодой человек, развалясь, сидел в плетеном кресле, выставив
вперед и положив на какой-то ящик забинтованную ногу, он был одет в костюм
из дешевого центрально-европейского твида и открытую теннисную рубашку; на
здоровой ноге у него был коричневый парусиновый туфель. Рядом с его креслом
стоял медный поднос на деревянных козелках, а на нем две пивные бутылки,
грязная тарелка и блюдце, полное окурков; стакан пива он держал в руке, а на
нижней губе у него приклеилась сигарета, не падавшая, даже когда он
разговаривал. Его длинные светлые волосы были гладко, без пробора, зачесаны
назад, а лицо бороздили складки, неестественно глубокие при его очевидной
молодости; у него не хватало переднего зуба, из-за этого шипящие получались
у него шепеляво, а иногда и с присвистом, отчего он сам всякий раз смущенно
хмыкал; остальные зубы были желтые от табака и редкие.

Это явно была "темная во всех отношениях личность" из описаний консула,
"кинолакей" Антони Бланша.

-- Я разыскиваю Себастьяна Флайта. Это ведь его дом, если не ошибаюсь?

Я говорил во весь голос, чтобы перекричать музыку, но он ответил
негромко, с определенной свободой во владении английским языком, которая
свидетельствовала о том, что этот язык стал для него привычным.

-- Да. Но его шейчаш нет. Никого нет, кроме меня.

-- Я приехал из Англии, чтобы повидать его по важному делу. Вы не
можете мне сказать, где его найти?

Пластинка кончилась. Немец перевернул ее, завел патефон и опять пустил
пластинку и только потом ответил на мой вопрос.

-- Шебаштьян болен. Братья увежли его в лажарет. Может быть, они вас к
нему пуштят. А может быть, нет. Я шам должен буду на днях туда попашть, на
перевяжку. Могу тогда у них ужнать. Может быть, когда ему штанет лучше, они
вам ражрешат к нему пройти.

В комнате был еще один стул, я придвинул его и сел. Видя, что я не
ухожу, немец предложил мне пива.

-- Вы не брат Шебаштьяна? -- спросил он.-- Может быть, кужен, нет?
Может быть, вы женаты на его шештре?

-- Всего только друг. Университетский товарищ.

-- Я тоже имел универшитетшкого товарища. Мы ижучали ишторию. Мой
товарищ был умнее меня, такой маленький, хилый -- я, когда бывал шердит,
подымал его прямо жа бока и тряш,-- но он был ошшень, ошшень умный. Один
день он вдруг шкажал: "Какого черта? В Германии вше равно нет работы.
Германия выброшена на швалку",-- и мы проштились с нашими профешорами, и они
тоже шкажали: "Да-да, Германия выброшена на швалку, штудентам тут нечего
делать". И мы ушли. Мы шли, шли, шли и наконец пришли шюда. Мы шкажали: "В
Германии теперь нет армии, но мы должны шра-жаться". И поступили в легион.
Мой товарищ, он прошлый год умер от дижентерии во время Атласской кампании.
И тогда я шкажал: "Какого черта?" -- и штрелял шебе ногу. Теперь она вшя в
гное, хотя прошел уже целый год.

-- Да,-- прервал его я.-- Это очень занимательно. Но меня сейчас
интересует главным образом Себастьян. Вы не могли бы рассказать мне о нем?

-- Отличный парень, Шебаштьян. Мне подходит. Танжер -- вонючая дыра. А
он привеж меня шюда -- хороший дом, хорошая еда, хороший шлуга. Здесь мне
подходит, я шчитаю. Годится вполне.

-- Его мать очень больна,-- сказал я.-- Я приехал сообщить ему об этом.

-- Богатая?

-- Да.

-- Пошему бы ей не дать ему больше денег? Может быть, мы бы тогда
пошелилишь в Кашабланке, в хорошей квартире. Вы ее знаете хорошо? Можете
шкажать, чтобы она давала больше денег?

-- Что с ним?

-- Не жнаю. Я шчитаю, может быть, пьет шлишком много. Братья пришмотрят
за ним. Ему там подходит вполне. Братья хорошие парни. И ошень дешево.

Он хлопнул в ладоши и распорядился принести еще пива.

-- Видите? Хороший шлуга, ешть кому ходить жа мной. Годится вполне.

Добившись от него названия лазарета, я поспешил с ним проститься.

-- Передайте Шебаштьяну, что я еще тут и у меня вше в порядке. Я
шчитаю, он, может быть, бешпокоится обо мне.

Лазарет, куда я отправился на следующее утро, представлял собою
скопление домиков на полпути между старым и новым городом. Его содержали
францисканцы. Я пробрался сквозь толпу больных мавров и вошел в кабинет
доктора. Он был мирянин--обыкновенный гладко выбритый человек в белом
накрахмаленном халате. Говорили мы по-французски. Он сказал, что Себастьян
вне опасности, но ехать в настоящее время никуда не может. У него был грипп
с небольшим поражением одного легкого, и он очень слаб, низкая
сопротивляемость -- ну, да чего же тут можно ждать? Он ведь алкоголик.
Доктор говорил бесстрастно, почти грубо, с удовольствием, которое люди науки
подчас испытывают от того, что могут ограничиться лишь голыми фактами и
свести свой предмет к полнейшей стерильности. Рассказ босого бородатого
брата, которому доктор меня препоручил, человека, лишенного научных
претензий, исполнявшего в палате грязную работу, звучал иначе: