всего лишь ошибка: все быстрее рассасывалась пестрая людская толпа, и
примятая трава уже зеленела между одиночными замешкавшимися зрителями.
Наконец, я опомнился и понял, что смешно, глупо торчать здесь, а поэтому
я взял шляпу-трость я, по-видимому, где-то забыл от волнения - и пошел к
выходу. Один из служителей подскочил ко мне, угодливо приподняв фуражку,
я назвал ему номер моего фиакра, он крикнул его, сложив рупором руки, и
экипаж подкатил к воротам. Я велел кучеру медленно ехать по главной ал-
лее. Ибо как раз теперь, когда мое возбуждение немного улеглось, я
предвкушал удовольствие восстановить в памяти все события этого дня.
- и тотчас же отвернулся: в экипаж садилась та самая женщина со своим
дородным супругом. Меня они не заметили. Но мне сразу стало гадко, душ-
но, я чувствовал себя пойманным с поличным. Я едва не крикнул кучеру,
чтобы он подхлестнул лошадей, только бы поскорее скрыться.
которые, словно убранные цветами лодки, плыли, покачиваясь, между зеле-
ных берегов каштановой аллеи, унося свой пестрый груз - разряженных жен-
щин. Воздух был теплый, мягкий, уже чувствовалось первое легкое дунове-
ние вечерней прохлады. Но прежнее блаженно-мечтательное настроение уже
не возвращалось: встреча с жертвой моего обмана привела меня в замеша-
тельство. Как будто струя ледяного воздуха проникла сквозь щель и сразу
охладила мой пыл. Я сызнова и совершенно трезво обдумал все, что прои-
зошло, и просто дивился на самого себя: я, джентльмен, принятый в лучшем
обществе, офицер запаса, пользующийся всеобщим уважением, без нужды
присвоил найденные деньги, спрятал их в бумажник и вдобавок сделал это с
такой алчной радостью, с таким наслаждением, что оправдать мой поступок
было невозможно. Я, еще час тому назад безупречный, незапятнанный чело-
век, совершил кражу. Я стал вором. И как бы для того, чтобы напугать са-
мого себя, я вполголоса, безотчетно подделываясь под лад цокающих копыт,
произносил свой приговор: "Вор! Вор! Вор! Вор!"
необъяснимо, так необычайно, и все же я знаю, что ничего не придумываю
задним числом. Каждая подробность моего душевного состояния, каждый по-
ворот моей мысли запечатлелись у меня в памяти с такой сверхъестествен-
ной ясностью, как ни одно событие моей тридцатишестилетней жизни; и все
же я с трудом решаюсь изложить на бумаге эту странную смену ощущений,
эти ошеломляющие изгибы мысли, да и сомневаюсь, нашелся ли бы такой пи-
сатель или психолог, который сумел бы изложить их в логической последо-
вательности. Я могу только описать все, что я перечувствовал, строго
придерживаясь того порядка, в каком это происходило.
тельная, точно пустая минута, минута, когда не было ничего, когда я
только - ах, как это трудно выразить! - когда я только слушал, прислуши-
вался к себе. Я вызвал самого себя на допрос, предъявил обвинение; те-
перь подсудимый должен был держать ответ перед судом. И вот я прислуши-
вался - и ничего не услышал. Слово "вор", которое точно удар хлыстом
должно было, как я ожидал, меня разбудить, а затем ввергнуть в бездну
стыда и покаяния, - слово это не вызвало во мне ровно ничего. Я терпели-
во ждал несколько минут, я, так сказать, еще ниже пригнулся к самому се-
бе, - потому что слишком ясно чувствовал, что под этим упрямым молчанием
что-то таится, - и с волнением ждал отклика, ждал, что у меня вырвется
крик омерзения, негодования, отчаяния. Но опять-таки не произошло ниче-
го. Никакого отзвука. Еще раз повторил я слово "вор, вор" - теперь уже
громко, чтобы, наконец, пробудить свою словно оглохшую, оцепеневшую со-
весть. Но ответа опять не последовало. И вдруг яркий свет молнией озарил
сознание, как если бы спичка внезапно вспыхнула над темной ямой, - и я
понял, что только хотел почувствовать стыд, но не стыдился, мало того, -
что я в самом падении моем по какойто таинственной причине горд и даже
счастлив своей нелепой выходкой.
ным открытием, я изо всех сил стал противиться этому чувству, но слишком
бурно, слишком необузданно поднималось оно во мне. То, что так жарко
бродило в крови, был не стыд, не гнев, не гадливость к самому себе, -
радость, буйная радость разгоралась ярким огнем, взвивалась дерзкими,
озорными языками пламени, ибо я сознавал, что сейчас, в эти минуты,
впервые после долгих лет, я опять живу, что мои чувства были только при-
туплены, но не умерли, что, стало быть, где-то, под наносами моего рав-
нодушия, все еще текут горячие ключи, и вот когда к ним прикоснулась
волшебная палочка случая, они забили высоко, до самого сердца. Значит, и
во мне, и во мне, в этой частице живого космоса, еще тлеет таинственное
вулканическое ядро всего земного, которое иногда прорывается в вихре не-
удержимых желаний, - значит, и я живу, и я человек, с пылкими, злыми
пасть разверзлась, и я с вожделением вглядывался в то неведомое, что
открылось во мне, что и пугало меня и дарило блаженство. И медленно -
между тем как экипаж неторопливо уносил меня сквозь привычный мир светс-
ких буржуа - я сходил, ступень за ступенью, в тайники своей души, невы-
разимо одинокий в этом безмолвном нисхождении, озаренный только поднятым
надо мной ярким факелом внезапно возгоревшегося сознания. И в то
дей, я искал самого себя, свое потерянное "я", волшебной силой памяти
воскрешая минувшие годы. Давно забытые происшествия внезапно глянули на
меня из запыленных и потускневших зеркал моей жизни, я вспомнил, что уже
однажды, еще в школе, украл перочинный ножик у товарища и с таким же
злорадством смотрел, как он его повсюду ищет, всех спрашивает и не может
успокоиться; я понял вдруг смутную, как бы предгрозовую тревогу иных ча-
сов, проведенных с женщинами, понял, что мои чувства были только излома-
ны, раздавлены погоней за химерой, за идеалом светского джентльмена, но
что и во мне, как во всех людях, только глубоко, очень глубоко, на дне
засыпанных колодцев, таится родник жизни. О, я ведь жил всегда, но
только не осмеливался жить, я замуровался и спрятался от самого себя;
теперь же долго подавляемая сила вырвалась на волю, и жизнь, богатая,
неотразимо могучая жизнь одолела меня. И теперь я знал, что еще дорожу
ею; изумленный и счастливый, словно женщина, которая впервые чувствует
движение ребенка, ощутил я в себе зародыш подлинной - не знаю, как наз-
вать иначе, - истинной, правдивой жизни; я уже считал себя мертвецом, и
вот - мне даже совестно этих слов - я вдруг снова расцвел, кровь тревож-
но и жарко струится по жилам, в благодатном тепле распускаются чувства и
зреет неведомый плод, наливаясь сладостью или горечью. Чудо Тангейзера
произошло со мною среди бела дня, между двумя заездами, под тысячеголо-
сый гул праздной толпы: душа моя встрепенулась, омертвелый посох зазеле-
нел и покрылся почками.
вероятно, я не заметил первого поклона. Я сердито оглянулся, разозленный
тем, что мне помешали предаваться своим самоощущениям, разбудили от не-
изведанного доселе сладостного глубочайшего сна. Но взглянув на того,
кто мне поклонился, я весь похолодел. Это был мой друг Альфонс, когда-то
милый школьный товарищ, а теперь прокурор. Меня сразу пронзила мысль;
этот человек, дружески тебя приветствующий, впервые имеет власть над то-
бой, стоит ему проведать о твоем поступке - и ты в его руках. Знай он,
кто ты и что ты сделал - и он вытащит тебя из этого фиакра, вырвет из
добропорядочного, благополучного существования и столкнет на несколько
лет в мрачный мир за решетчатыми окнами, к отбросам жизни, к другим во-
рам, которых только бич нужды загнал в душные, грязные камеры. Но леде-
нящий страх лишь на один миг схватил меня за дрожащую руку, лишь на миг
остановил биение сердца, потом и эта мысль, вспыхнув огнем, разожгла во
мне необузданную дерзновенную гордость, с высоты которой я самоуверенно
и почти насмешливо мерил взглядом окружающих меня людей. Как застыла бы
у вас на губах улыбка, думал я, ваша ласковая, дружественная улыбка, ко-
торой вы приветствуете во мне человека своей среды, если бы вы догада-
лись, кто я такой! Словно комок грязи смахнули бы вы мой поклон брезгли-
вым движением руки. Но прежде чем вы меня отвергли, я уже вас отверг:
сегодня я выбросился из вашего окостенелого мира, где был бесшумно вер-
тевшимся колесиком огромной машины, которая равнодушно стучит своими
поршнями и суетно вращается вокруг своей оси, - я прыгнул в пропасть, не
ведая ее глубины, но в этот один-единственный час я лучше узнал жизнь,
чем за все годы, прожитые под стеклянным колпаком. Я уже не ваш, не с
вами, я где-то вне вас, на вершине или на дне пропасти, но только не на
плоском побережье вашего мещанского благополучия. Я впервые испытал все,
чем человеку дано наслаждаться и в добре и во зле, но никогда вы не уз-
наете, где я был, никогда меня не постигнете: люди, что знаете вы о моей
тайне?
светский щеголь, любезно раскланиваясь и отвечая на поклоны, катил в по-
токе экипажей. Ведь между тем как я, под личиной моего прежнего внешнего
обличья, по привычке еще замечал знакомые лица, в душе моей гремела та-
кая неистовая музыка, что я с трудом удерживал готовые вырваться ликую-
щие звуки. Мое сердце было так переполнено, что я физически страдал от
этого и, задыхаясь, прижимал руку к груди, чтобы унять мучительную боль.
Но будь то боль, радость, страх - я ничего не ощущал обособленно, в раз-
рыве, все было сплавлено воедино, я знал только одно: что я живой,
чувствующий человек, и это простейшее изначальное знание, которого я был
лишен многие годы, пьянило меня. Ни разу, ни на минуту, за все тридцать
шесть лет моей жизни, не упивался я так полнотой своего бытия, как в тот
час.
козлах и спросил, ехать ли домой. Я очнулся, взглянул на аллею - и опе-
шил, увидев, как долго я грезил, как много времени пробыл в забытьи.
Стемнело; верхушки каштанов тихо шевелились, вечерняя прохлада была на-
поена их ароматом. За ними уже серебрился туманный лик луны. Пора, пора