собой густое облако лиственного липкого дыма. Смотреть было не на что -
поднебесное гнездо, где обитала Она, было пусто, и он почему-то знал, что
больше Она в нем не появится. И все-таки, когда он в последний раз пришел в
себя, мысли собрались, словно руки, сложенные вместе и разрезающие перед
собой воду, а потом развели этот дым в стороны, и в открывшийся просвет
Инебел увидел, что прозрачный колокол, незыблемо стоявший столько дней,
стремительно кружится, словно одурманенный соком ярджилы, и растет, растет
вверх, дотягиваясь до вечерних лиловатых облаков... Но не это было самым
страшным - нет, неясная тревога, мгновенно перешедшая в ужас, заставляла его
искать светлое платье; и в то же время он уже знал, уже чувствовал: Ее здесь
нет. Вообще нет. Она где-то...
Он напряг зрение, одновременно разгоняя последние струйки дыма, режущие
глаза, и за пеленой сгустившегося, струящегося тумана увидел в лиловой
вышине громадную черную пчелу. Пчела подымалась все выше и выше, бешено
трепеща жесткими черными крыльями, и на ее широкой, как у горного змия,
спине угнездилась прозрачная коробочка. А в коробочке... Он задохнулся. Та.
Без имени.
еще более непонятное: вся земля напружинилась и ударила дерево, к которому
он был привязан, словно хотела вытолкнуть его вместе с корнями, но дерево
только качнулось, так что Инебел ощутил этот удар всей спиной, прикрученной
к толстой ветви, но в тот же миг ударило и по текучей стене, потому что она
качнулась, верхний край ее заплясал в тщетной попытке дотянуться до облака,
и в тот же миг громадная черная пчела, которая никак не могла дотянуться до
края, сделала рывок и выпорхнула наружу - нет, не сама, и вовсе не
выпорхнула, а ее выбросило, точно камень из закрученной веревки, и она,
обламывая жесткие крылья, начала падать, подлетывая чуточку вверх и снова
ныряя вниз, навстречу вечерним лесам, навстречу смертельным черным топям,
которые отсюда, с вышины одинокого дерева, виднелись голубыми холодными
пятнами, светящимися отраженным светом послеполуденного солнца.
или дарящие, - любые боги, только не туда, только не в черную топь..."
предательскую поверхность, но все-таки туда. Инебел весь выгнулся, стараясь
оторвать тело от подрагивающего дерева, словно за короткие мгновения,
отделявшие пчелу от падения, он смог бы домчаться туда и хоть что-то
сделать. Он уже не думал ни о чем - ни о новых глухих подземных ударах, ни о
пляшущем серебряном столбе, который становился почему-то все уже и уже, он
не отдавал себе отчета даже в том, что он видит гораздо дальше, чем до сих
пор позволяло ему зрение, да еще и в вечернем тусклом свете... И все-таки он
видел, он знал: вот проклятая пчела, раскидав вокруг себя последние обломки
крыльев, тяжело плюхнулась в жирную вязкую жижу, из которой не выбирался еще
ни разу ни зверь, ни гад, ни человек; вот прозрачная коробочка на ее спинке
раскрылась, и легкий язычок светлого пламени выметнулся наружу - тонкая,
напряженно вытянувшаяся ввысь женская фигурка, которую отсюда не различит
человеческий глаз... Выше! Еще чуть-чуть выше, наверху ведь гибкие ветви,
чудом не обломанные падающей пчелой, и никакого ветра, ну ни малейшего,
чтобы качнуть эти ветви, нагнуть над тонущей пчелой...
вытянувшаяся вверх, и нет таких богов, нет такой силы... Нет? Он не заметил,
когда она пришла к нему, и откуда, эта сила, это всемогущество, и тем более
он не смог бы сказать, где эта сила угнездилась - в голове или в кончиках
пальцев... Впрочем, нет, и это уже он мог. Сила была где-то в чудовищно
напряженном спинном хребте, и юноша понял: шевельни он сейчас лопатками,
дрогни локтями - веревки треснут, как сплетенная паутина... Только нельзя.
Ни крупицы этой непонятно обретенной силы он не мог, не смел потратить на
себя! Даже на то, чтобы разогнать дым, едким одеялом кутающий все дерево.
Гад с ним, с дымом. Все равно то, что открылось Инебелу в вечерней сиреневой
мгле, видится не глазами. Ничего для себя. Ни просяного зернышка. Только
там, над -голубеющей лужей вонючей топи - ветви, опускающиеся все ниже...
ниже... Ну, еще, поднатужься, Инебел, соберись, еще есть какая-то сила в
плечах, и ниже, к локтям, выуди из своих мышц все ненужное тебе их
могущество, и пошли туда, где перистые пушистые лапы, такие розовые на
утреннем солнце, и узловатые гибкие ветви, податливые, словно хвосты
обезьянок, - если даже не нагнуть разом, то слегка раскачать, и сильнее, и
сильнее, вот они коснулись ЕЕ пальцев - боги, все равно какие боги, он же
это почувствовал - ЕЕ ПАЛЬЦЕВ, таких холодных от смертного страха, и он стал
уговаривать Ее: не бойся, моей силы хватит на нас двоих, я всемогущ, потому
что я люблю Тебя, ту, которой я не успел придумать даже имени, и я сейчас
оплету Твои запястья пушистой, но прочной зеленью... вот так... Ты только не
бойся, и будь послушна, как тогда, когда Ты лежала на моих руках, вся моя,
от узнавших меня живых волос - до чужого, неподвижного лица... лицо я не
трону, но руки - протяни их повыше... и еще выше... да не дрожи, Ты тут
ничего уже не можешь сделать, тут повелеваю только я... вот так. Умница. А
теперь не бойся, у меня еще огромный запас сил, сейчас я рвану ветви вверх,
и они вынесут Тебя на твердый берег, только оттолкнись ногами, послушай меня
и...
спине что-то хрустнуло, и красные пятна поплыли сверху вниз, словно капли,
стекающие с поднявшегося уже вечернего солнца, и последнее, что он
почувствовал, это была колючая хвоя, но не под своей спиной - нет, под Ее
голыми руками, опершимися было о мшистый твердый бугор и бессильно
подломившимися...
клубах так и не желавшего подыматься выше травяного дыма, и странно
сузившееся Обиталище, которое помещалось теперь как раз в границах бешеного
столба, и эти стенки, постоянно сжимаясь, как бы слизывали одно за другим
верхние гнезда Обиталища нездешних, но от этого не возникал страх - оно было
пусто и не освещено вечерними светящимися гусеницами, которые, бывало,
повисали каждый вечер под сводами многоярусных потолков.
которые, не затихая, выбулькивали из подземных тайных глубин, словно
серебристые пузырьки болотного газа, но эти удары били теперь по нему одному
- по сухой подрагивающей ветви, с которой он сросся спиной, а раз по нему
одному - значит, было уже не страшно. Он вдруг вспомнил о скоках,
рассевшихся под деревом, и представил себе, как они сейчас подскакивают и
плюхаются обратно, на сухую землю, окаменев в необъяснимой недвижности,
словно лягушки под пристальным змеиным взглядом; и он ощутил животный ужас
всех этих обреченных, потому что в своем жутком беспокойстве неправдоподобно
истончившийся серебряный столб, заполненный бешено крутящимися обломками,
свивающийся в тугой жгут, временами сбрасывал с себя лишние пряди
студенистого тумана, и на том месте, где проскальзывала эта бесцветная и,
казалось бы, невесомая струя, оставалась жуткая плешина обнаженной земли, с
которой был начисто срезан весь влажный ворс луговых трав.
последним чувством, уцелевшим после невероятного напряжения всего тела и
главное - всей его души. Тот рывок, который вздернул вверх древесные ветви
вместе с обвисшей на них женской фигуркой, словно выдернул из самого юноши
какую-то сердцевину. Теперь он был одной пустой шкуркой, на которой каким-то
чудом еще жили глаза. Слух скорее обманывал, чем повиновался, - до Инебела
доносилось ни разу им не слышанное биение громадного нездешнего "нечестивца"
- редкие глухие удары, слетающие откуда-то сверху. Наверное, они
выплескивались из серебристой трубы, все туже и туже стискивавшей в своем
стволе рушащееся Обиталище, - да, так гулко и предсмертно билось сердце
этого непонятного строения, непостижимого до такой степени, что сейчас
Инебел был уверен: это скопище высоких гнезд было живым существом, которое
откуда-то появилось на болотистом лугу перед самым городом, и теперь вот не
то исчезало, не то подыхало, в своей конвульсивной агонии превращаясь в
гигантского каменного змия, поднявшегося на кончике хвоста, чтобы вырваться
от стиснувшей его со всех сторон прозрачной удавки.
приходится второй раз умирать уже пережитой медленной, удушливой смертью,
когда перед тобой творится такое небывалое чудо, которое ему уже никогда в
жизни не придется нарисовать.
разогнать сгущающийся дым. Жар неумело разожженного костра наконец достиг
его ног, и Инебел подумал, что надо бы вдохнуть разом побольше этой
дурманящей гари и прекратить бесконечно длящуюся пытку удушьем, и тут,
словно в ответ на его мысль, прямо перед глазами полыхнула сизая
неразветвленная молния. Дым словно срезало, и в разомкнувшейся, точно
занавес, голубизне вечерней долины Инебел увидел, как пожираемый
ослепительным огнем крутящийся столб стремительно наклонился, и из-под него,
срезая кочки, выметнулся студенистый светящийся язык - если бы это
происходило во сто крат медленнее, то Инебел бы подумал, что это улитка
выпустила из-под своей скорлупки слизистую безобидную ногу.
тошнотворным запахом паленого мяса полыхнул вверх, обжигая легкие, и тут же
по стволу дерева резануло острым ударом, и хруст ломающейся древесины
смешался с последним звоном исполинского небесного колокола, оглушительного,
как удесятеренный гром, и в тот же миг Инебел почувствовал, что он падает -
снова падает, как и во время первой своей смерти, но вместо беспамятства он
отчетливо ощутил царапанье веток, и скольжение по телу обрывков лопнувшей
веревки - словно десяток мелких гаденышей пугливо порскнули прочь; и в
следующий миг он уже мог просто и беспрепятственно спустить ноги вниз и
спрыгнуть на то, что недавно было луговой травой, а теперь стало теплым
студнем, и в какой-то дымной, клубящейся тишине он бессознательно побрел
вперед, выставив руки, чтобы не наткнуться на привычную стену серебряного
колокола...
Флинт Эрик
Пехов Алексей
Каргалов Вадим
Андреев Николай
Фазиль Искандер
Мурич Виктор