Чтение 44–й страницы книги ~Четыре пути к прощению~

он со счастливой решительностью вдруг возразил:

-- Это мы вместе с тобой сотворили себе божество. Извини, -- добавил он
после паузы. -- Эти слова из иной реальности, к делу не относятся. Суеверие,
можно сказать. Но я бессилен, Тью. Терра от нас на расстоянии в сто сорок
световых лет. Если ты уедешь, то, когда доберешься до места, я давно уже
буду покойником.

-- Неправда! Тебе предстоит всего лишь провести здесь год без меня и
отправиться следом на Терру! И прибудешь ты туда годом позже!

-- Знаю, такую теорию мы изучали еще в Стсе, -- согласился Жив
безучастно. -- Но ведь я, как ты знаешь, суеверен. Мы умрем друг для друга,
если ты уедешь. Ты могла понять это еще в катхадской школе.

-- Ну, просто даже не знаю, что и сказать. Все равно это неправда. Как
ты только можешь уговаривать меня отказаться от редчайшей в моей жизни
возможности и все ради того, что сам же считаешь суеверием? Где же твоя
хваленая честность, Жив?

После продолжительного молчания юноша кивнул.

Тью сидела точно оглушенная, понимая, что победила. Но какой ценой!

Она потянулась к Живу, чтобы утешить его, но скорее себя. Ее напугала
горькая тьма, появившаяся вдруг в его взгляде, его немое приятие измены. Но
ведь это вовсе не так, не измена -- она с ходу отвергла такое слово. Она
отнюдь не собирается изменять Живу! Они любят друг друга, и речи не может
быть о какой-то там измене. Жив сможет приехать к ней спустя год, максимум
два. Они ведь взрослые люди -- незачем им цепляться друг за друга, точно
детям малым. Любовь взрослых людей основана на обоюдной свободе, на взаимном
доверии. Тью повторяла теперь все это себе, как прежде говорила ему. "Да,
да", -- почти беззвучно отвечал он, баюкая ее и лаская. После Жив лежал в
абсолютной, до звона в ушах тишине пустыни, сна ни в одном глазу, и думал:
"Это умерло, не родившись. Это никогда и не начиналось".

Они сохраняли близость все немногие оставшиеся до отлета Тью недели.
Они любили друг друга -- нежно и бережно, они продолжали беседовать на темы
истории, экономики, этнологии, они цеплялись за любое занятие. Тью
готовилась к обязанностям, которые предстояло исполнять в экспедиции на
Терру, изучала принципы иерархии на далекой планете. Жив сочинял курсовое
эссе о социально активных поколениях на планете Уэрел. Оба трудились весьма
настойчиво. Друзья устроили для Тью грандиозные проводы. На другой день Жив
сопровождал возлюбленную в космопорт. Тью крепко ухватилась за него и, не в
силах оторваться, то и дело целуя, повторяла, чтобы он не откладывал,
непременно через год поспешил следом за ней на Терру. Жив посадил ее на борт
флайера, которому предстояло доставить путешественников на орбиту, где их
ждал звездолет системы НАФАЛ, и помахал на прощание рукой. Затем вернулся в
свою квартирку в южном кампусе школы.

Там его и нашли друзья три дня спустя. Он сидел за столом в странном
оцепенении. Глядя в одну точку на стене. Жив не пил, не ел и почти не
отвечал на тревожные расспросы друзей. Такие же, как он, выходцы из пуэбло,
приятели вмиг сообразили, в чем дело, и сразу же послали за целителем (так
называли врачей на Хайне). Поняв, что дело придется иметь с уроженцем одного
из южных пуэбло, целитель сказал:

-- Хавжива! Бог не может оставить тебя здесь, он не умер в тебе.

После долгого молчания юноша отозвался голосом, в котором непросто было
признать голос прежнего Жива:

-- Я должен вернуться домой.

-- Это пока невозможно, -- вздохнул целитель. -- Но мы можем прибегнуть
к "напеву самообладания", а я тем временем отыщу человека, способного
воззвать к твоим богам.

Он немедленно обратился к студентам -- уроженцам юга. Четверо
откликнулись тут же. Всю ночь они сидели с Живом и пели "напев
самообладания" на двух языках и четырех диалектах, пока наконец страдалец
хриплым шепотом не подтянул им на пятом, с трудом выговаривая слова
одеревенелыми губами. Затем он свернулся клубком и проспал тридцать часов
кряду.

Проснулся он в собственной комнате. Сидящая рядом пожилая женщина с
кем-то беседовала. Но в комнате, кроме них двоих, никого не было.

-- Ты не здесь теперь, -- говорила она. -- Ты блуждаешь. Ты не вправе
умереть здесь. Это неправильно, это стало бы непоправимой ошибкой. И ты это
знаешь. Неподходящее место. Неправедная жизнь. Ты знаешь это! Что держит
тебя здесь? Ты заплутал? Ты не знаешь дороги домой? Ты ищешь ее? Так слушай,
вот она. -- И старуха высоким визгливым голосом завела песнь почти без слов
и без мелодии, вроде бы знакомую Хавживе -- казалось, он слышал ее целые
столетия назад. Когда женщина, завершив пение, продолжила свою бессвязную
речь, свою беседу ни с кем, он опять провалился в сон.

Когда же проснулся снова, старухи уже не было. Жив так никогда и не
узнал, кто была она и откуда взялась. Да он и не спрашивал. Старуха говорила
с ним на его собственном языке, на диалекте Стсе.

Юноша уже отнюдь не собирался умирать, но был крайне изможден. Целитель
распорядился перевести его в лечебницу в Тесе, самом климатически
благоприятном уголке планеты, настоящем оазисе с горячими источниками. Здесь
под защитой кольцевой гряды скал зеленел лес и даже распускались цветы.
Бесконечные тропки петляли вокруг подножий гигантских деревьев, выводя к
берегам всегда теплых озер. Небольшие пруды давали приют говорливым
пернатым, голосам которых вторили гейзеры и бесчисленные крохотные водопады,
не умолкавшие, в отличие от птиц, и в ночи. Сюда он и был послан на
поправку.

Спустя недели три он снова начал наговаривать заметки на диктофон.
Греясь на солнышке на пороге своего коттеджа, расположенного посреди
заросшей папоротником прогалины, он разговаривал как бы сам с собой.

-- Все едино, с чего начинать собственную историю. Часть всегда меньше
целого. Ничто всегда меньше части, -- говорил он, следя за колебаниями
темнеющих на фоне неба тяжелых ветвей. -- И неважно, из чего ты выстроишь
собственный мир, свой крохотный, разумно устроенный, уютный мирок, если это
как раз и есть ничто, которое всегда меньше целого. Поэтому любой твой выбор
оспорим. А любое знание ограничено -- бесконечно ограничено. Разум -- это
сачок, запущенный в безбрежный океан. Все, что ни зачерпнешь, -- это всегда
фрагмент, всегда взгляд украдкой, всегда беглая сцинтилляция. Все
человеческое знание локально и изначально частично. И всякая жизнь, жизнь
любого из людей, извечно ничтожна, произвольна, бесконечно мала, она слабый
проблеск отражения от( -- Его голос пресекся, и над поляной посреди
вековечного леса вновь повисла беспокойная дневная тишина.

Спустя полтора месяца юноша вернулся в школу. Он сменил квартиру. А
также факультет -- оставив социологию, любимую науку Тью, он обратился к
занятиям в Службе Экумены, которые были сродни прежним, но вели к совершенно
другой работе в будущем. Такая перемена должна была задержать его в школе по
меньшей мере на год, после чего, если позволят успехи, он мог надеяться на
приличную должность в системе. Справился он блестяще, и спустя два года его
вызвали в администрацию школы и самым деликатным образом, принятым среди
консулов Службы, спросили, не сочтет ли он для себя возможным и уместным
принять назначение на Уэрел. Юноша немедленно ответил согласием. Друзья
закатили грандиозную пирушку в честь такого события.

-- А я-то, дура, думала, что ты отправишься на Терру, -- призналась за
столом одна из однокурсниц. -- Все эти материалы о войнах и рабстве, о
классах, кастах и дискриминации -- разве все это не из истории Терры?

-- Это из текущих событий на Уэреле, -- ответил Хавжива.

Никто не называл его теперь Живом. Из госпиталя он вернулся уже под
прежним своим полным именем.

Сосед по столу пихнул ногой бестактную приятельницу, но та не
унималась.

-- Я-то полагала, что ты отправишься следом за Тью, -- вздохнула она.
-- Решила, что именно поэтому ты больше не обзаводишься подружкой. Господи,
если б я только раньше знала!

Все остальные вздрогнули, но Хавжива мягко улыбнулся и примирительно
обнял раздосадованную однокашницу за плечи.

Самому ему все было ясно как божий день -- как он некогда предал любовь
и бросил Йан-Йан, так теперь предали его самого. Не существует пути назад,
но нет пути и вперед. Стало быть, следует свернуть, уйти в сторону. И, хотя
он человек, ему не жить с людьми. Хоть он и стал одним из историков, ему с
ними не по пути. Остается лишь жизнь с иной расой.

Хавжива более не питал надежд на какие-то грядущие радости. Он знал,
что сам себе все испортил. Но он знал также, что два главных стержня,
пронизавшие его жизнь, -- боги и историзм, -- в сочетании друг с другом
наделили его недюжинной силой, применимой в любых обстоятельствах, где
угодно. И еще он знал, что единственно верное применение знания --
осуществлять свое предназначение.

Целитель, навестив Хавживу за день до отъезда на Уэрел, тщательно
простукал его и молча присел. Хавжива тоже уселся. Искушенный в молчании,
юноша частенько забывал, что оно отнюдь не принято среди историков.

-- Что-нибудь беспокоит? -- спросил наконец целитель.

Вопрос показался Хавживе риторическим, во всяком случае задан он был
почти в медитативном тоне. Как бы то ни было, нужды отвечать на него юноша
не нашел.

-- Поднимись, пожалуйста, -- велел целитель и, когда Хавжива
подчинился, добавил: -- Теперь пройдись туда-сюда.

Понаблюдав с минуту, врач констатировал:

-- Ты не в себе, вышел из равновесия. Тебе это известно?

--Да.

-- Может, устроим вечером "напев самообладания"?

-- Незачем, благодарю, со мной все в порядке, -- ответил Хавжива. --
Просто я всегда теперь такой, немного не в себе.

-- От этого ведь вполне можно избавиться, -- заметил целитель. -- С
другой стороны, раз уж ты собрался на Уэрел, может, это даже и к лучшему.
Прощай, беззаботная студенческая жизнь!

Они обнялись, как все историки, знающие, что больше никогда не увидятся