видел; он ходил с нами смотреть на развалины аббатства, бормоча то же, что
бормотали крестьяне, то же, что бабушка постоянно бормотала в
бомбоубежище: "зачемзачемзачем".
аббатство?
спрашивай - почему; не могу, и все.
рукой по ее волосам, стряхивая с них сосновые иглы и песчинки.
протесты дедушки, который уверял, что для нас было бы куда лучше, если бы
мы росли не среди развалин. Но отец говорил: "Я не могу жить в деревне и
хочу, чтобы мои дети были со мной, я их почти не знаю". Мы его тоже не
знали и первое время дичились; мы чувствовали, что дедушка тоже боится
отца. В то время все мы разместились в дедушкиной мастерской, потому что
наш дом был непригоден для жилья; на стене в мастерской висел громадный
план нашего города; все разрушенные здания были отмечены на нем жирными
черными значками; делая уроки за дедушкиным чертежным столом, мы часто
прислушивались к тому, что говорили отец, дедушка и другие взрослые,
толпившиеся перед планом. Они часто спорили, потому что отец всегда
повторял одно и то же: "Все это - долой... взорвать!" - и чертил букву "х"
рядом с очередным черным значком, а остальные всегда возражали ему: "Боже
избави, это невозможно"; отец говорил: "Сделайте это, до того как в город
вернутся люди... сейчас здесь еще пусто и вам не надо ни с кем считаться;
сметите все это с лица земли..." Но остальные отвечали ему: "Этот оконный
проем сохранился еще с шестнадцатого века, а эта стена часовни - с
двенадцатого"; тогда отец бросал грифель и говорил: "Хорошо, поступайте
как знаете, но, поверьте мне, вы еще раскаетесь... поступайте как знаете,
но меня увольте". Ему отвечали: "Дорогой господин Фемель, вы наш лучший
специалист-подрывник, вы не можете бросить нас на произвол судьбы"; отец
отчеканивал: "И все же я брошу вас на произвол судьбы, если мне придется
считаться с каждым древнеримским курятником. По-моему, стены - это стены,
и, поверьте, они отличаются друг от друга только тем, прочные они или нет,
к черту, взрывайте эту дрянь, и все сразу станет на место". Когда они
ушли, дедушка засмеялся и сказал: "О боже, ты ведь должен понять их
чувства", но отец тоже засмеялся и ответил: "Я понимаю их чувства, только
я их не уважаю", а потом добавил: "Пошли, дети, купим шоколаду", и он
отправился с нами на черный рынок, там он купил себе сигареты, а нам
шоколад; мы влезали с ним в темные полуразрушенные подъезды домов,
карабкались по лестницам: отец хотел купить еще сигары для дедушки; он
всегда покупал и никогда ничего не продавал; если мы получали хлеб и масло
из Штелингена или из Герлингена, то брали в школу и его долю; отец
разрешал нам отдавать продукты, кому мы захотим; однажды мы купили на
черном рынке масло, которое сами только что подарили; в свертке все еще
лежала записка госпожи Клошграбе, в которой говорилось: "На этой неделе я
могу Вам послать, к сожалению, только один килограмм". Отец засмеялся и
сказал: "Ну да, людям ведь нужны деньги на сигареты". Как-то к нам опять
пришел бургомистр, и отец сообщил ему: "В развалинах францисканского
монастыря я обнаружил грязь из-под ногтей, которая восходит к
четырнадцатому веку, не смейтесь, это - четырнадцатый век, вполне
доказано; грязь смешана с ворсинками от шерстяной пряжи, изготовлявшейся,
как известно из достоверных источников, в нашем городе _только_ в
четырнадцатом веке; таким образом, мы имеем первоклассную
культурно-историческую реликвию, господин бургомистр". Бургомистр ответил:
"Вы заходите слишком далеко, господин Фемель", а отец возразил: "Я зайду
еще дальше, господин бургомистр". Но тут засмеялась моя сестренка Рут,
которая сидела рядом со мной и, сажая кляксы, писала что-то в своей
тетради по арифметике; она вдруг звонко рассмеялась; отец подошел к ней,
поцеловал ее в лоб и сказал: "Да, детка, это и впрямь смешно". Я
почувствовал ревность, ведь меня отец еще ни разу не целовал в лоб; мы
любили его, Марианна, но все еще немного побаивались, особенно когда он
стоял перед планом с черным грифелем в руках и говорил: "Взорвать... долой
все это". Отец был всегда строг, когда дело касалось моих занятий, он
часто повторял: "Есть только два пути - либо ничего не знать, либо знать
все; твоя мать ничего не знала, по-моему, она не закончила даже начальной
школы; и все же я никогда не женился бы ни на какой другой женщине; одним
словом, решай!" Мы его любили, Марианна; и когда я сейчас думаю, что в то
время ему было немногим больше тридцати лет, мне просто не верится; мне
всегда казалось, что он гораздо старше, хотя он вовсе не выглядел старым;
иногда он даже был веселым, чего теперь с ним не бывает; по утрам, когда
мы вылезали из своих кроватей, он уже стоял у окна, брился и кричал нам:
"Война кончилась, дети", хотя война кончилась уже четыре или пять лет
назад.
времени.
тобой, овечка. Я ведь почти ничего о тебе не знаю.
мне, что было с тобой; каждый раз, когда я замечаю, что у тебя такой же
говор, как у додрингенцев, мне становится смешно, тебе он не идет; я знаю,
что ты училась в тамошней школе, хотя ты и не оттуда родом; и еще я знаю,
что ты помогаешь госпоже Клошграбе печь пироги, готовить и гладить белье.
и сказала:
хочешь знать?.. Падали бомбы, но они так и не попали в меня, хотя бомбы
были очень большие, а я очень маленькая; люди в бомбоубежище совали мне
разные лакомства, а бомбы все падали и падали, но не убили меня, я
слышала, как они взрывались и как осколки с шумом пролетали сквозь ночь,
подобно порхающим птицам, и кто-то пел в бомбоубежище "Дикие гуси с шумом
несутся сквозь ночь". Отец мой был высокого роста, темноволосый и
красивый, он носил коричневый мундир с золотым шитьем, на поясе у него
висело что-то вроде кинжала, отливавшего серебром; он выстрелил себе в
рот; не знаю, видел ли ты когда-нибудь человека, который выстрелил себе в
рот? Нет, не видел, ну, тогда благодари бога, что он спас тебя от этого
зрелища. Отец лежал на ковре, и кровь текла по турецкому ковру, по
смирнскому узору - настоящему смирнскому, дорогой мой; моя мать была
белокурая высокая женщина в синей форме, она носила красивые элегантные
шляпки, но не носила кинжала у бедра; у меня был еще младший братик,
белокурый мальчик, намного моложе меня; братик висел над дверью с
пеньковой петлей на шее, покачиваясь взад и вперед; я смеялась, я
продолжала смеяться и тогда, когда мать накинула мне веревку на шею,
бормоча себе под нос: "Он так велел", но тут вошел какой-то человек, без
мундира, без золотого шитья и без кинжала, с пистолетом в руке, он
наставил пистолет на мою мать и вырвал меня у нее из рук, я заплакала, на
шее у меня уже болталась веревка, и мне хотелось сыграть в ту же игру, в
какую играл мой младший братик, - в игру под названием "он так велел";
однако человек, зажав мне рот, спустился по лестнице со мной на руках,
снял с меня петлю и посадил на грузовик...
прижала их к его глазам.
отнимая правой руки от его глаз, вытащила пачку сигарет и коробок спичек.
исполнилось тогда ровно пять лет, и я была таким милым ребенком, что люди
ухитрялись баловать меня даже на грузовике: они совали мне всякие
лакомства и на стоянках мыли меня с мылом; грузовик обстреливали из пушек
и пулеметов, но не попадали в него; так мы ехали долго, не знаю точно,
сколько времени, но наверняка не меньше двух недель, а когда машина
остановилась, то человек, который не дал мне сыграть в игру под названием
"он так велел", взял меня с собой; он заворачивал меня в одеяло и клал
рядом на сено или на солому, а то и на кровать и говорил: "Ну-ка, скажи
мне: "отец", но я не знала, что такое "отец", того мужчину в красивом
мундире я всегда называла "папочка", потом я все же научилась говорить
"отец", так я звала тринадцать лет подряд человека, который не дал мне
сыграть в ту игру; теперь у меня была своя кроватка, свое одеяло и мать,
она была строгая, но любила меня; девять лет я прожила в их опрятном
домике. В школе священник сказал про меня: "Посмотрите-ка, кто перед нами!
Перед нами самая настоящая, самая подлинная язычница"; все дети
засмеялись, потому что они не были язычниками, но священник добавил: "Но
мы быстро превратим нашу маленькую язычницу, нашу милую овечку в маленькую
христианку"; и они превратили меня в христианку. Овечка была милая и
счастливая; водила хороводы и скакала на одной ножке, играла в мяч,
прыгала через веревочку и очень любила своих родителей, а потом настал
день, когда в школе было пролито несколько слезинок и произнесено
несколько напутственных речей, где несколько раз повторялось об окончании
целого жизненного этапа; после школы овечка поступила в ученье к портнихе,
она училась управляться с иголкой и ниткой, а мать учила ее убирать, печь
пироги и готовить; все в деревне говорили: "Когда-нибудь на ней женится
принц, она достойна принца..." Но вот в один прекрасный день в деревню
прикатил очень большой и очень черный автомобиль; за рулем сидел бородатый
человек; автомобиль остановился на деревенской площади, и человек спросил,
не выходя из машины: "Будьте добры, скажите, где живут Шмитцы?" Люди на
Афанасьев Роман
Громыко Ольга
Посняков Андрей
Андреев Николай
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия