read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



глухой неприязнью, которую все здесь питают к тому, кого прозвали
"Стариком". Вы находите, что сами эти люди до отвращения похожи на него.
Ведь и они мнят себя такими же незаменимыми, каким мнит себя старый
канцлер, ведь и они помешаны на детективах. Конечно, обложки детективов не
гармонируют с их квартирами, обставленными с отменным вкусом. Датчане не
позаботились о том, чтобы распространить свой стиль на обложки
криминального чтива. Финнам, наверное, удастся приспособить обложки к
стульям, креслам, стеклу и керамике. Даже у Блотхерта валяются детективы:
во всяком случае, в тот вечер, когда вы осматривали его дом, они стыдливо
выглядывали отовсюду.
И все-то вы прячетесь по темным углам, уважаемая госпожа: и в кино, и в
церквах, и в темных комнатах, где вы слушаете церковную музыку, а вот
яркого света теннисных кортов вы избегаете. Слухов много. Тридцати-, а то
и сорокаминутные исповеди в кафедральном соборе. В глазах людей, ожидающих
своей очереди, почти нескрываемое возмущение: "Боже мой, в чем она так
долго кается? Ведь у нее такой интересный, такой милый и приличный супруг.
Человек по-настоящему порядочный. И прелестная дочурка. И две машины".
За решеткой исповедальни атмосфера сгущается, нетерпение,
раздражительность, а два голоса без конца что-то шепчут о любви, браке,
долге, снова о любви, и, наконец, голос священника спрашивает:
- А религиозных сомнений у вас нет?.. Чего же вам нужно, дочь моя?
Ты не осмеливаешься произнести вслух, не осмеливаешься даже мысленно
признаться себе в том, что известно мне. Тебе нужен клоун; официальная
профессия - комический актер, ни к какой церкви не принадлежит.

Хромая, я ушел с балкона в ванную, чтобы наложить грим. С моей стороны
было ошибкой показаться отцу и разговаривать с ним без грима, но я никак
не ждал, что он придет. А Лео всегда так стремится узнать мои настоящие
мысли, разглядеть мое настоящее лицо, мое истинное "я". Он и должен был
все это увидеть. Лео всегда боялся "маскарада", боялся, что я играю,
боялся того, что он называл "притворством" в те часы, когда я был
незагримирован. Ящик с гримом еще путешествовал где-то между Бохумом и
Бонном. Я открыл в ванной белый стенной шкафчик, и тут же спохватился. Как
это я не подумал, что некоторым предметам присуща смертоносная
сентиментальность. Банки, склянки, флаконы и тюбики Марии... в шкафчике их
уже не было, и то, что от Марии не осталось никаких следов, подействовало
на меня так же, как если бы я увидел ее баночку или флакон. Она все взяла.
А может, Моника Зильвс из чувства сострадания собрала флаконы и унесла
сама. Я посмотрел в зеркало: глаза у меня были пустые; в первый раз в
жизни мне не понадобилось придавать им выражение пустоты, разглядывая себя
полчаса в зеркале и делая гимнастику лицевых мускулов. На меня смотрело
лицо самоубийцы, а когда я начал накладывать грим, мое лицо стало лицом
мертвеца. Я намазался вазелином, сломал наполовину засохший тюбик с
белилами, выжал из него все, что там оставалось, и набелил лицо, не
добавив ни единого черного мазка, ни единой капли румян; лицо стало сплошь
белым, даже брови я покрыл белилами; теперь мои волосы походили на парик,
ненамазанные губы казались темными, иссиня-темными, а глаза -
светло-серыми, как окаменевшее небо, и пустыми, как глаза кардинала,
который не признается себе в том, что давно потерял веру. Я больше не
боялся своего изображения в зеркале. С таким лицом можно сделать карьеру,
можно даже лицемерно защищать дело, которое все же кажется мне
относительно самым симпатичным при всей его никчемности и нелепости, дело,
в которое верил Эдгар Винекен. Это дело по крайней мере не имеет привкуса,
ибо оно безвкусно; но оно самое честное среди всеобщего бесчестья, самое
меньшее из наименьших зол. Итак, кроме черного, темно-коричневого и
синего, есть еще одна возможность: назвать ее красной было бы и слишком
эвфемистично и слишком оптимистично - я назвал бы ее скорее серой с легким
отсветом утренней зари. Невеселый цвет и невеселое дело. Но, быть может, к
нему мог бы примкнуть клоун, совершивший наиболее непростительный грех из
всех, какие может совершить клоун - возбудить сострадание к себе. Плохо
только, что Эдгар - это тот человек, которого мне труднее всего
обманывать, с ним мне труднее всего лицемерить. Я единственный очевидец
того, что он и впрямь пробежал стометровку за десять и одну десятую,
секунды, и он один из немногих, которые принимали меня таким, какой я
есть, я всегда казался ему таким, какой я есть. Эдгар верит только в
определенных людей, больше он ни во что не верит, а ведь другие верят в
нечто большее: в бога, в абстрактную ценность денег, в то, что они именуют
"государством" и "Германией". Эдгар в это не верит. Когда я схватил в тот
раз такси, для него это был удар. Теперь я жалею, что не объяснил ему
всего, а ведь никому, кроме Эдгара, я не обязан давать объяснений... Я
отошел от зеркала. Слишком уж мне нравилось это лицо в зеркале. Ни на
секунду мне не пришла в голову мысль, что это мое лицо; то был уже не
клоун, а мертвая маска, изображавшая мертвеца.
Прихрамывая, я поплелся в нашу спальню; я еще не был в ней из страха
перед платьями Марии. Платья я покупал большей частью сам и даже ходил к
портнихам, если платья нуждались в переделках. Марии к лицу почти все
цвета, кроме красного и черного; даже серое ее не убивает - особенно идет
ей розовое и зеленое. Наверное, я мог бы заколачивать деньги, став
специалистом по дамским модам, но для человека, склонного к моногамии и не
склонного к гомосексуализму, это было бы пыткой. Большинство мужчин просто
выдают своим женам чеки и советуют "следовать моде". Если в моду входит
фиолетовый, все жены, вскормленные на чеках, носят фиолетовое, и когда
потом на приеме собирается множество дам, которые "играют роль в
обществе", в фиолетовом, то кажется, будто вы попали на вселенский собор
епископов женского пола, в которых еле-еле теплится жизнь. Только очень
немногим женщинам идет фиолетовое. Мария принадлежит к их числу. Я еще жил
дома, когда в моду вошли платья-мешки, и все гусыни, которым мужья велели
одеваться "в соответствии с их положением", расхаживали на наших
"журфиксах" в мешках. Некоторых из них я жалел ото всей души, особенно
высокую грузную супругу президента одного из бесчисленных концернов, - я
охотно подошел бы к ней и из чистого сострадания набросил на нее скатерть
или занавеску. Тупая скотина, ее муж, ничего не замечал, ничего не видел,
ничего не слышал. Он готов послать свою жену на рынок в розовой ночной
рубашке, если какой-нибудь гомосексуалист объявит это последним криком
моды. На следующий день он читал доклад перед ста пятьюдесятью
евангелическими пасторами на тему "Познание в браке". А сам, наверное,
даже не знал, что у его жены костлявые коленки и что ей нельзя носить
короткие платья.
Я быстро рванул дверцу платяного шкафа, избегая глядеть в зеркало;
ничто не напоминало здесь больше о Марии, ничто; я не увидел даже забытой
колодки от туфель или пояса, а ведь женщины так часто оставляют их в
шкафу. Только запах ее духов еще не совсем выветрился; если бы Мария была
милосердной, она забрала бы с собой и мои вещи - раздарила бы или сожгла,
но в шкафу по-прежнему висели мои зеленые вельветовые брюки, которые я
никогда не носил, черный твидовый пиджак и несколько галстуков, а внизу, в
отделении для обуви, стояло три пары башмаков; в маленьких ящичках все
тоже, конечно, лежит на своих местах, все без исключения; запонки и белые
уголки для воротничков, носки и носовые платки. Пора бы знать, что в
вопросах частной собственности католики ведут себя с неумолимой
справедливостью. Нет смысла выдвигать ящики; все, что принадлежит мне,
осталось на" месте, все, что принадлежит ей, исчезло. Насколько человечней
было бы прихватить с собой и мое барахло, но в нашем платяном шкафу
торжествовала справедливость, убийственная корректность. Когда Мария
вынимала из шкафа все, что могло напомнить мне о ней, она наверняка жалела
меня и наверняка плакала, как плачут женщины в фильмах о разводах,
восклицая: "Никогда не забуду золотые денечки с тобой!"
Прибранный, чистый шкаф (кто-то даже стер в нем пыль) - самое худшее,
что она могла мне оставить; все оказалось аккуратно поделено: мои вещи
висели, ее вещей не было. Шкаф походил на операционную после удачно
проведенной операции. Ничто не напоминало о Марии - нигде не завалялось
даже пуговицы от ее блузки. Я оставил дверцу открытой, чтобы ненароком не
увидеть себя в зеркале, хромая, вернулся на кухню, сунул в карман пиджака
коньячную бутылку, пошел в столовую, лег на кушетку и закатал штанину.
Колено сильно опухло, но боль, когда я лег, отпустила. В сигаретнице
осталось четыре сигареты, одну из них я закурил.
Я размышлял, что было бы хуже - увидеть платья Марии или наткнуться,
как наткнулся я, на пустой, стерильный шкаф и не найти даже записочки:
"Никогда не забуду золотые денечки с тобой!" Вероятно, так было лучше, и
все же она могла оставить мне хоть пуговицу или поясок или уж заодно взять
с собой весь шкаф и сжечь его.
Когда пришло известие о смерти Генриэтты, у нас дома как раз накрывали
на стол и Анна оставила на серванте не очень свежую салфетку Генриэтты в
желтом кольце; все мы разом взглянули на салфетку, чуть запачканную
джемом, с маленьким коричневатым пятнышком - не то от супа, не то от
соуса. Впервые я почувствовал, какой ужас вселяют вещи, принадлежавшие
человеку, который навсегда ушел или умер. Мать и впрямь попыталась
приняться за еду; наверное, это должно было означать: "жизнь продолжается"
или что-то подобное, но я точно знал, что это - неправда. Не жизнь
продолжалась, а смерть. Я выбил у нее из рук ложку, выскочил в сад, опять
вбежал в дом, где уже поднялся страшный шум и гам. Матери обожгло лицо
горячим супом. Я влетел в комнату Генриэтты, распахнул окно и начал
выбрасывать в сад все, что попадалось мне под руку: ее коробочки и платья,
куклы, шляпки, ботинки, береты; рывком я выдвигал ящики с бельем и со
всякими странными мелочами, которые были ей, наверное, дороги: засушенные
колосья, камешки, цветы, записки и целые связки писем, перехваченные
розовыми ленточками. Я выбрасывал в окно теннисные туфли, ракетки,
спортивные трофеи - все подряд. Позже Лео рассказал мне, что у меня был
вид "безумного" и я действовал с такой быстротой, с такой безумной
быстротой, что никто не смог мне помешать. Я хватал ящики и вытряхивал их



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 [ 44 ] 45 46 47 48
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.