спасителем (от чего было не откреститься), он встречался в Москве, на слете
дивизионных командиров, где была всем в пример поставлена власовская 99-я
стрелковая дивизия, занявшая первое место по Союзу. Дивизия Кобрисова,
входившая в Дальневосточную армию, тоже оказалась среди лучших, так что
сидели рядом в президиуме, и Власов его отчасти удивил, слушая произносимые
речи с блокнотиком, вылавливая Бог весть какие жемчужины, когда все другие
позевывали. Потом оказались - не случайно - рядом на банкете. Называлось
это, правда, не "банкетом", а "командирской вечеринкой" была она как
сомкнувшиеся волны над ушедшими ко дну имена тех, кто не выплыл, и тех, кто
еще барахтался на плаву, не произносились, тосты поднимались за Красную
армию, за ее "славное прошлое и победоносное будущее" настоящее -
пропускалось, но похоже, был здесь молчаливый реквием по отсутствующим, и
каждый, поднимая бокал, заклинал судьбу, чтоб его миновала чаша сия. Ждали
на слет Сталина с речью, он не явился. "Не почтил, - сказал Власов. - Занят.
Ну, ему сейчас работы для ума хватает". Сам он выглядел счастливцем, который
своим отличием избег общего жребия, и дал понять, что и Кобрисову так же
повезло.
Пивал Андрей Андреевич крепко, а нить разговора не терял и мог вполне
здраво продолжить, о чем говорилось стрезва. Виден был ум, оснащенный
эрудицией, отточенный чтением свою речь он пересыпал цитатами из Суворова и
других полководцев российских, не расхожими пословицами, из них теперь чаще
вспоминалось: "Каждый баран за свою ногу висит". Он уже давно не сомневался,
что воевать предстоит с Германией, и война эта будет самым тяжким испытанием
для советской России. Похоже, что и пакт с Риббентропом его в том не
поколебал. "Удобнее, чем сейчас, момента у них не будет, - сказал он, имея в
виду все то, о чем не говорилось. - А у нас - неудобнее". И не только не
ошибся Власов в своем предвидении, но и более других оказался к испытанию
готов. В те месяцы 1941-го года, когда все попятилось на восток, и было лишь
два исключения из всеобщего панического бегства - либо в плен попасть, либо
в окружение, - на 37-й армии Власова держалась вся оборона Киева, и свою
армию он не потерял, вывел ее и остатки других из грандиозного киевского
"котла", где сгинуло более 600 тысяч. Так отдавать города, как Власов отдал
Киев, так ускользнуть из мертвой хватки Гудериана и фон Клейста - значило
дать понять и своим, и немцам, что не все лучшие выбиты предвоенными
"чистками", осталось еще на кого возложить надежды. Второй раз прогремел он
под Москвой - и Кобрисов не мог не оценить всей дерзновенной красоты его
авантюрного решения, безумного самонадеянного рывка - без разведданных, в
метель, наугад, с прихватом чужой бригады, за что при неуспехе он бы еще
неумолимее был поставлен к стенке. И скорее этот рывок спас Москву, чем те
сибирские дивизии, сбереженные Верховным, которые пороху не нюхали, но
почему-то должны были оказаться боеспособнее отступавших фронтовиков. В
третий раз уже ждали от Власова чуда - когда Верховный, по совету Жукова,
послал его спасти 2-ю Ударную, которую так бесполезно, бездарно сгубили на
Волховском плацдарме, рассчитывая ценой ее гибели сорвать блокаду
Ленинграда. В третий раз чудо не удалось ему. Знал ли он, летя сквозь
плотный зенитный огонь в полуокруженную армию, что ничем ей не поможет?
Здесь при оценке Власова руководствовался Кобрисов не точными данными - их
не было, - а той сочувственной легендой, какие складывались вокруг
удивительного генерала. Говорили, что на Волховскую операцию смотрел он
обреченно, как на заведомое поражение, и лишь надеялся, что Верховный
позволит ему армию распустить и прорываться на восток малыми группами.
Верховный таких полномочий не дал, Власов их взял сам - и в предатели попал
уже с этого шага, а не тогда, когда то ли священник, то ли церковный сторож
навел немцев на его убежище. Пожалуй, на церковников, подозревал Кобрисов,
возвели напраслину, скорее всего выдали советского генерала советские
крестьяне, которым было за что возлюбить Красную армию и ее славных
полководцев, - начиная с Тухачевского, а пожалуй, и пораньше, с Троцкого. И
должно быть, не испытали эти крепостные большего злорадства, чем когда
прогудело басисто из глубины храма: "Не стреляйте, я - Власов".
Еще в июле, из Винницы, едва разменяв второй месяц пленения, призвал он
русский народ к борьбе со Сталиным. А в январе заявил в Смоленском
манифесте: свергнуть большевизм, к сожалению, можно лишь с помощью немцев.
"К сожалению" было при немцах и сказано, с этим он в Смоленске выступал в
театре, о русской победе с немецкой помощью отслужен был молебен в соборе,
вновь открытом, бывшем при большевиках складом зерна. В апреле - была
поездка в Ригу, во Псков, посещение Печерского монастыря, игумен ему
кланялся до земли, в театре две тысячи устроили овацию. В штабе немецкой
18-ой армии сказал, что надеется уже в недалеком будущем принимать немцев
как гостей в Москве. Советские газеты называли его троцкистом, сотрудником
Тухачевского, шпионом, который и до войны работал на немцев, на японцев.
Кобрисов, которому случалось быть "лакеем Блюхера" и продавать родину
японцам, всерьез этого не принимал. И от него не укрылось, что Власов не
называет немцев хозяевами, но лишь помощниками, гостями в России, пытается
дистанцироваться от них, даже как будто добивается впечатления, что свои
манифесты пишет едва не под пистолетом.
Вот что смущало: свои отважные антибольшевистские речи, свои эскапады
против Верховного стал говорить Власов, когда попал в плен. А если бы не
попал? Так бы и восходил по лестнице чинов и наград со своими потаенными
обидами? Да, кажется, и не много их было, он даже фразу особо выделил в
первом своем открытом письме: "Меня ничем не обидела советская власть". По
способностям своим дослужился бы до генерала армии, до командующего фронтом,
а то и до маршала, заместителя Верховного, вровень с Жуковым. Вот разве очки
помешали бы, выдавали, что много читает. И ростом не вышел - именно своими
чуть не двумя метрами. Для малорослых недокормышей, из кого и вербуются
советские вожди, был бы всегда чужой. Кобрисов, и сам-то высокий, в этом ему
сочувствовал. Ну, ничего, очки объяснились бы наследственной близорукостью,
а при хорошем росте так выразительны поклоны. Но вот попал в плен - и принял
иную роль так, будто всю жизнь к ней и готовился, выдал всю правду-матку.
Право, больше бы в нее верилось, если бы сам перешел. Нешто так трудно
перейти, имея верного человека в свите? Никогда не подвергая такому
испытанию, Кобрисов тем не менее отчего-то уверен был, что, позови он с
собою Шестерикова, тот пойдет, не спрашивая ни о чем, ну разве что - взять
ли диск запасной к автомату. Вот что, наверно, следовало сделать Власову -
уйти с десятком людей и обрасти армией. При его имени, славе, облике
военного вождя могло бы это удаться - объединить разрозненные, но уже
сложившиеся части: казачьи, украинские, белорусские, грузинские, калмыцкие
легионы.
Не "жалкая кучка иуд, продавшихся за тридцать сребреников", вдруг
"захотела возврата к прошлому" измена была столь массовой, что уже теряла
свое название, впору стало говорить о второй гражданской войне в России. Ну,
так и вести ее надобно - под своим знаменем, не выбирая между Сталиным и
Гитлером. Власов же решил сыграть прозревшего в плену, под влиянием нового
(старого, эмигрантского) окружения - и было, впрямь, что-то наигранное в его
бурных откровениях. Позволил себе стать, каким его хотели видеть, - вот что
политика делает с людьми, даже сильными и талантливыми. Был игрок, а стал -
игрушкой.
Генералу Кобрисову, по его должности, полагалось знакомиться с
документами, недоступными даже и высокому офицерству, чаще всего - их
выслушивать в чьем-нибудь чтении, сделав при этом брезгливое лицо, насупясь,
ни с кем не встречаясь взглядом. Читали обычно начальник политотдела либо
Первый член Военного совета, по-старому - комиссар, в одинаковой
предустановленной манере, что даже делало их похожими. В свое чтение они
вкладывали толику актерства, какие-то места выпячивая карикатурно, где-то и
похохатывая - и как бы приглашая к своему хохоту слушателей, а где-то
возвысясь до пафоса грозного возмущения. И заползала Кобрисову лукавая
мысль, что такое чтение, может статься, производит обратное действие, и
кое-кто в прочитанном кое с чем согласен, кое-что разделяет. Чтобы в том
убедиться, надо было поднять глаза и всех слушающих оглядеть, но этого он не
делал ни разу. Ведь та же лукавая мысль могла посетить не одну лишь его
голову, и кто-то же мог его в ней заподозрить, как он других.
Уже за то, что Кобрисов измену Власова считал роковой ошибкой - скажи
он кому об этом, - он был бы тотчас отставлен от армии, лишен звания и
наград и в лучшем случае послан камень дробить в Казахстане, а то и в шахты
Воркуты. Ошибка же, по его мнению, была в том, что нельзя было оказаться с
немцами - и не потому, что те не дали - и не дадут - сплотиться в решающую
силу. Ошибка была - что хотя б на время стали рядом с теми, кого уже увидел
народ палачами и мучителями. Если сумели им все простить и быть заодно,
значит - такие же! И эту свою ошибку не понимал Власов, как и того, что уже
опоздал он со своей РОА. После Сталинграда, после Курской дуги, не видя, не
чувствуя, что Верховный уже эту войну выиграл и вся масса народа на фронтах
и в тылу принимает его сторону, Власов, сам руку приложивший к его выигрышу,
пообещал, что закончит войну по телефону! То есть он позвонит Жукову,
Рокоссовскому, друзьям по академии, с которыми так откровенно говорили, - и
они ему сдадут фронты! Здесь уже стало видно, в каком состоянии находится
Власов - боевой генерал, разучившийся понимать, что такое война, русский,
разучившийся понимать Россию!
По-человечески это понятно было Кобрисову, который умел поставить себя
в положение другого - с тем, разумеется, непременным чувством превосходства,
с каким оставшийся верным долгу смотрит на переступившего долговую черту. Не
раз он примерялся к положению Власова и даже находил иным его действиям
оправдание. Но зачем, спрашивается, позвал за собою этих курносых,
пухлогубых, лопоухих, сбитых с толку, раздавленных немецким пленом - после
всего, что изведали от власти родной, рабоче-крестьянской, - если ничего
дать им не мог, кроме громкого своего имени? Идея была так заманчива, кто не
мечтал вернуться в Россию во главе армии! Но вот прошло более года войны - и
говорит десантник, что русскими батальонами командуют немцы, и не он один
это говорит, - что же, через немцев ниспосылает приказы своим войскам
пленный генерал? Стало быть, нет у Власова армии в России, и все эти
русские, объединяемые огульно под его именем, на самом деле - никакие не
"власовцы".
Перумов Ник
Березин Федор
Лукин Евгений
Русанов Владислав
Сертаков Виталий