Чтение 44–й страницы книги ~Крылья крепнут в бою~

поступали сведения из различных источников.

Полк старательно готовился к тяжелым боям на Ладоге, но май есть май...
Пробуждается природа, и молодые сердца стучат в тревожном томлении.

Все чаще официантка Клава Волкова задерживается после ужина возле
землянки, где живет Виктор Голубев. Он сильно похудел: кожа да кости. Только
глаза на обожженном лице блестят теплотой и радостью.

В эту тихую лунную ночь я дежурил у самолета с надетым парашютом.
Освещенные луной макушки могучих елей замерли в коротком сне. Мне тоже
хочется хоть на несколько минут закрыть глаза, забыться. Устало присел на
сложенные самолетные чехлы, закрыл лицо руками, и мысли тут же унесли меня к
родному дому, к Сашеньке, которая и до войны не спала ночами, когда я летал.
Не спит она, наверное, и сегодня, тревожится. Да, там, в Ладоге, захочешь,
да не уснешь. Дом находится недалеко от волховских мостов, фашисты пытаются
разбомбить их и днем и ночью.

Вблизи раздались чьи-то шаги. Затихли. Я поднял голову и увидел
взволнованных старшего сержанта Голубева и Клаву.

На Клаве был ее лучший и единственный наряд: стираная гимнастерочка,
надетая на белый свитер, да синяя юбка, едва закрывавшая колени. Широкий
морской ремень стягивал ее тонкую фигурку. Клава была выше Виктора и чуть
заметно сутулилась, чтобы не показывать свое преимущество. Меня это всегда
трогало...

Разными путями приходит к людям любовь. Почему-то сейчас, когда я
глядел на них, подумалось: у этих все будет хорошо, слишком дорого далось
счастье. Клава, еще совсем девчонкой, работала воспитательницей в одном из
ленинградских детдомов, эвакуироваться вовремя не успела. Работала на
оборонных объектах, рыла окопы, ставила ежи. В голоде, в холоде... Ее
вывезли по Дороге жизни в тяжелом состоянии. Многие умерли на середине пути.
Ее и еще пятерых девушек сняли с машины, но дорожный медпункт был переполнен
и принять их не мог. Тогда дежурный врач связался с санчастью авиагарнизона,
что базировался возле Кобоны, и попросил взять девушек, которым грозит
неминуемая смерть... Клава в это время была уже без сознания.

Так, вторично родившись в санчасти, среди заботливых сестер и врачей,
Клава осталась в гарнизоне и с радостью согласилась служить в нашей
столовой, где вскоре и встретила парня с обожженным лицом.

Сперва она дичилась, ее пугали неумелые комплименты и шутки Виктора, он
и правда бывал грубоват, потому что стеснялся, а в душе-то была нежность к
пугливой, немного наивной девчонке.

Однажды он пригласил ее в кино, ленту крутили здесь же в столовой, взял
крепко за руку и не отпускал;

- Вы должны пойти, должны, - других слов он сгоряча просто не нашел.

- Ничего я не должна! - вырвалась она, - Вы думаете, вам все можно?!

- Я думаю как раз наоборот, - произнес он тихо, - мне ничего нельзя,
куда мне... Я же, дурак, жениться хотел. Простите... - И, махнув рукой,
пошел к выходу.

Она догнала его и молча проводила до землянки.

Вот и все, что я знал со слов товарищей об их знакомстве.

И вот теперь они стояли передо мной с каким-то виноватым видом. Клава,
потупясь, теребила подол гимнастерки.

- Что, голуби ночные, весна спать не дает? - спросил я шутливо.

- Если бы только спать... - ответил Виктор. - Я, товарищ командир, к
вам с просьбой. Разрешите нам завтра сходить в соседнюю деревню расписаться
в сельсовете. У Клавы будет ребенок. Сами понимаете ее положение, если со
мной что случится... - добавил Виктор совсем тихо.

- Ничего с тобой не случится! - ответил я деланно сердитым тоном. -
Если, конечно, Клава будет заботиться, будет беречь твои силы и для боя и
для себя. Ну, а пока что освобождаю тебя на трое суток от полетов. Женитесь,
да не забудьте пригласить на свадьбу! Командиру полка я сам доложу.

Виктор и Клава принялись в два голоса благодарить меня и пообещали
беречь друг друга. Я пожал им руки и сказал:

- Положено в таких случаях благословлять. Вот я и благословляю. Идите
через тяжелое военное поле, через всю жизнь счастливо, рука об руку.

Когда теперь, через много-много лет, я встречаю в Москве Клаву и
Виктора, эти убеленные, сединой люди по-прежнему кажутся мне молодыми, как в
ту белую ночь на Ладоге весной сорок второго.

Свадьба была более чем скромной, как все наши радости на войне.

На ужине новобрачным от имени молодежи эскадрильи давал напутствие наш
комсомольский вожак Семен Горгуль.

А на следующий день Семена не стало.

Вот так - радость и беда шли рядом. Мы тяжело переживали гибель парня.
По путевке донецкого комсомола пошел он в Ейское училище морской авиации. В
полку смелый, настойчивый юноша быстро схватывал секреты летного мастерства.
Послушным был в его цепких руках "ишачок", росло мастерство. Здесь на Ладоге
он показал себя настоящим бойцом, в числе первых сержантов открыл боевой
счет - сбил фашистского стервятника. Прямой и честный, он никогда не кривил
душой. За то и полюбили его комсомольцы, избрав своим секретарем.

Бумажек в комсомольских делах Семен не признавал. Все его "хозяйство"
умещалось в блокноте. В нем он записывал планы работы бюро, делал заметки
цля памяти, и вот одна из них: "Молодец Женя". И все. Это он о своем
напарнике, ведомом Дмитриеве. За лаконичной оценкой - большой тяжелый бой.
Ефим Дмитриев, которого в полку почему-то звали Женя, на вид совсем
подросток, но огромной отваги человек, был атакован тремя "мессершмиттами".
Женя передал по радио ведущему: "Принимаю бой! Задержу "мессеров"!
Продолжайте работать по цели!"

У Жени оставалось мало снарядов, но он победил. В неравной схватке сбил
одного фашиста, а два сами вышли из боя. Тогда и появилась отметка в
блокноте Горгуля. И вот не стало комсомольского вожака. Рядом с телом
сержанта Саши Байдракова покоится он в санитарной части, а на столе перед
комиссаром полка лежат окровавленные комсомольский билет Семена, его летная
карта и блокнот.

...В тот ранний майский день две группы Ме-109 вели разведку над
Ладожским озером и морской базой Осиновец. Примерно в это же время на
разведку вылетело звено Семена Горгуля. К сожалению, один самолет из-за
неисправности вернулся, Горгуль с Байдраковым и Дмитриевым ушли на задание
тройкой.

Бой разгорелся внезапно. Шестерка "мессеров", скрытая дымкой и
облаками, первой навалилась на наше звено. Горгуль, Байдраков и Дмитриев
приняли неравный бой. На лед упал Ме-109, но тут же загорелся и самолет
Байдракова. Тяжело раненный летчик покинул самолет на парашюте. Бой принял
ожесточенный характер. Нужно было прикрыть медленно спускавшегося на
парашюте друга. И Горгуль с Дмитриевым не допустили к нему "мессеров", пока
парашют не опустился на торосы. Но Байдраков не встал. Он лежал вверх лицом,
будто наблюдал за тяжелым боем товарищей.

Новые взаимные атаки, падает еще один "мессер", и вдруг удар по кабине
Семена. Летчик ранен, винт закрутился вхолостую. Но Горгуль не покинул
машину, повел ее на посадку. Ефим Дмитриев остался один против четырех
Ме-109. Третий "мессершмятт" вспыхнул факелом и упал на лед. Но и Семена
ранило вторично. И все же он, с трудом сохраняя сознание, едва различая
ледовый покров, посадил самолет.

У Дмитриева кончилось горючее, он вынужден был выйти из боя. А три
Ме-109 тем временем делали заход за заходом, расстреливая стоящий на льду
самолет и истекающего кровью Семена. Горгуль ранен в третий раз. Слабеющей
рукой достает он блокнот, тот самый, в котором был записан план
комсомольской работы и лежало аккуратно сложенное заявление о приеме в
партию Байдракова.

Нет сил развернуть планшет, вытащить карандаш, но как страшно умирать,
не сказав последнего слова друзьям. И тогда перебитым кровоточащим пальцем
Семен Горгуль, шахтер Донбасса, отважный балтийский летчик, царапает на
листке: "Прощайте, ленинградцы! Да здравствует Сталин!.."

Вместе с летчиками провожали в последний путь Горгуля и Байдракова все
жители деревни Выстав. Друзей похоронили рядом с Алексеем Лазукиным на том
же кургане, у границы аэродрома. В этот тихий весенний вечер было совсем
светло, и три патрульных звена на бреющем полете дали прощальный залп над
холмом.

Май подходил к концу. Ясных дней становилось больше, но постоянно
дувший северный ветер не допускал к нам и без того запоздавшую весну. Уже
месяц как перестала действовать ледовая трасса; хрупкий лед покрылся водой,
но толщина его местами достигала чуть ли не метра. Он все время двигался,
торосился, затрудняя плавание даже крупным кораблям. Ледовая стихия стала
для них едва ли не опаснее авиации врага. Спасая корпуса кораблей, экипажи
по нескольку суток подряд взрывали торосы, вручную обкалывали лед у бортов.

Не сумев сорвать перевозки по ледовой трассе в зимний период,
фашистское командование зорко следило за ледовой обстановкой и 26 мая дало
приказ 1-му воздушному флоту нанести массированные удары по всему Ладожскому
району судоходства.

24 мая, рискуя быть раздавленными во льдах, с западного берега в Кобому
пробились три наших канонерки, пять тральщиков и транспорт. Они-то и открыли
навигацию па участке Кобона - Осиновец. Но этого было мало, Ленинград
нуждался в срочной и массовой доставке грузов и боевой техники с восточного
берега.

И вот несколько десятков транспортных судов и боевых кораблей
сосредоточились в Кобоно-Кореджском порту для погрузки. Это был первый
большой конвой на западный берег: переход намечался в ночь на 30 мая.

Организацией конвоя лично занялся командующий Балтийским флотом
вице-адмирал Трибуц. Он потребовал от командира нашего 4-го гвардейского
полка усилить воздушное прикрытие района.

Зная, что воздушный противник будет своевременно обнаружен
радиолокационными станциями, мы несли дежурство на аэродроме в составе двух
эскадрилий, а третью имели в резерве с пятиминутной готовностью к вылету.

Прояснившееся небо позволяло фашистам совершать налеты с различных
высот с надежным прикрытием, и 28 мая несколько высотных разведчиков ранним