Чтение 44–й страницы книги ~Избранные ходы~

мультики для себя.

-- Понятно. Значит, чая нет, -- опечалился Нынкин. -- Хорошо, тогда мы
продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы
стибрили его на закрытом творческом вечере. Прикинь: жена на вокзале
встречает мужа с курорта...

-- Муж худой, как прыгалка, -- перебивает его Пунтус.

-- Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается...

-- Не так! Жена замечает мужа в поравнявшемся с ней тамбуре, вскакивает
на подножку, хватает мужнины чемоданы и ставит их на перрон. Потом опять
влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко
обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему,
понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена
успевает зацепить его губы своими...

-- Не туда гнешь! Отстраняясь от толстой жены, муж растягивает свои
губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка, хлопают его по
лицу...

-- Ну ладно, вот вам трояк на чай и... пока! -- Артамонов представил,
как глубоко зевнет Нынкин, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя
глаза на своих портретах. Это получается потому, что она сама раскоса. Но
она этого не знает. Всем своим портретам она рисует глаза, глядя в зеркало
на свои. Раскосость -- ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.

-- Эгоист ты, -- сказали симбиозники. -- Мы тебя вытащили на пляж,
вынудили познакомиться с девушкой, а ты чай зажал! Вот тебе твой рваный
трояк, -- при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане, -- и давай
заканчивай свой интеллектуальный сезон!

Лике вздумалось рисовать портрет Артамонова.

-- Если я смогу высидеть, -- предупредил он ее. -- Час бездействия для
меня хуже смерти.

-- Это недолго. Я тебя усажу так, что тебе понравится.

-- Ты что-то нашла в моем лице?

-- Я не могу польстить тебе даже немного. Одним словом, мне придется
сильно пофантазировать, одухотворяя твое изображение.

-- Хорошо, тогда потерплю.

-- Расслабься и забудь, что я рисую.

-- Не составит труда.

Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы
Лики. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица и аисты во всевозможных позах. В
полете, на гнезде, со свертком в клюве.

-- Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не переношу
этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи... никакой
поэзии!

-- Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям
меня доставил аист. Версия с капустой меня устраивает меньше -- сырость,
роса на хрустящих листьях -- бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые,
хвосты и крылья в черных обводьях...

-- Я ненавижу их.

-- Почему?

-- Ничего интересного, просто мальчишество.

-- Мне интересно знать о тебе все.

-- В детстве меня обманули. Сказали, что с аиста можно испросить три
желания, как с золотой рыбки. Как-то раз на луг опустилась стая. Я побежал
за ними. Я был маленький, и при желании птицы могли сами унести меня и
потребовать выполнения своих птичьих желаний. Я схватил аистенка. На его
защиту бросилась вся стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой
возможности я бросаю в них камнями.

-- Понятно, -- притихла она. -- И даже немножко жаль. Хорошие птицы,
поверь мне. Верность нужно скорее называть аистиной, чем лебединой. Аисты
тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только
друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, -- заключила она.

-- Может быть, но первым я никого не трогал и не трогаю до сих пор.

-- Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я
изобразила тебя совсем другим.

-- Второго сеанса я не выдержу.

-- Ладно, пойдет и так. Бери, -- протянула она рисунок.

-- Разве ты для меня рисовала?

-- Рука запомнила навсегда, для себя я легко повторю еще раз.

Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти, и на самой глухой
его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Раздевалка, за которой когда-то
Лика скрывалась от Артамонова, была с корнем выворочена из песка. Линия
пляжа выгнулась в форме застывшего оклика. Из-под грибков легко
просматривалась грусть. Логика осени была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и
неискренне шагал по пляжу в промокаемом плаще. В спину этому случайному
прохожему сквозила горькая истина осени. Она, эта истина, была в позднем
прощенье, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали
преобладать полутона. Грустная лирика осени.

А потом была зима, и было вновь лето. Вышло так, что Артамонов был
вынужден на время уехать из города. Прощаясь, они с Ликой стояли на
распутье.

Налево шел закат, направо -- рассвет, а прямо -- как и тогда -- ночь в
черном до пят платье.

-- Прости, что я успел полюбить тебя, -- сказал он.

-- Как ты умудрился? Просто не верится. В месяц у нас сходилось всего
три-четыре мнения, не больше. И до сих пор подлежат сомнению мои избранные
мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия.
Отсюда -- полное отсутствие текущих планов, в наличии -- одни только
перспективные. Не молчи! -- произнесла Лика.

-- Зачем тебе ждать меня? Три года -- это очень долго.

-- Ты будешь писать?

-- Я же говорил -- нет. Не люблю.

-- Наоборот, ты говорил, что будешь писать, пока не станешь символом.
Что ты вообще любишь? И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а
прощаемся?

-- Потому что прошлым летом мы немножко начудили в тайге на лесосплаве,
и меня ненадолго рекрутируют. Ты, наверное, слышала эту нашу историю с диким
стройотрядом... должна была слышать...

-- Почему не от тебя? Ты никогда мне ничего не рассказываешь про свои
делишки и подвиги, -- обиделась Лика.

-- Я не могу использовать твое время в корыстных целях.

-- Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй. -- Она оплела его
шею руками.

-- Набрось капюшон, -- помог он ей набросить на волосы хрустящий
целлофан. -- Наконец-то он тебе пригодится. Сегодня непременно будет дождь.

-- Странно как-то, без явной боли, -- не отпускала она Артамонова. -- А
ведь это событие. Вопреки моим стараниям тебе удалось организовать область
мучений. Не знаю, как теперь буду ходить в одиночку по нашим местам.
Страшно.

-- Все это пройдет, растает, сотрется.

-- Не надо меня утешать. Знаешь, как это называется? Условия для
совместной жизни есть, но нет причин.

-- Я не утешаю, я говорю то, что будет.

-- Уезжающим всегда проще. Их спасает новость дороги. Впрочем, к тебе
это не относится. Завтра иду на свадьбу к подруге. Мне обещали подыскать
ухажера. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.

-- Вот видишь, жизнь потихоньку начинает брать свое. У тебя уже есть
проспект на завтра. Все обойдется.

-- Где бы ты ни находился, знай, что до меня тебе будет ближе, чем до
любой другой. Обними покрепче.

-- Выйди из лужи.

-- Пустяки. Возвращайся. Если потеряешь свою любовь, не переживай --
нам на двоих вполне хватит одной моей. Мы с тобой еще поживем!

-- Я буду иметь в виду. Ведь с тобой я все-таки в чем-то победил себя.

-- В чем, если не секрет?

-- Ничего не опошлил.

-- Мне бы твои заботы... Ежик у тебя на голове совсем пропал -- хоть
снова к цирюльнику.

-- Да, пора, но теперь меня уже постригут, как положено по уставу.

-- Мы разговариваем, будто находимся в разных комнатах. Я о своем, ты о
своем.

-- Наверное, потому, что осень.

Через пару недель Артамонов уже знал, чем паровая турбина транспортного
корабля отличается от газовой. За три года службы на флоте он будет вынужден
разобраться с этим в деталях.

Запань Пяткое

Нечерноземье объявили Всесоюзной ударной стройкой. Что под этим имелось
в виду, никто до конца так и не понял, известно было лишь то, что на весь
институт выездным -- отправляющимся на работы за пределы области -- был один
только стройотряд "Волгодонск". Попасть в него могли избранные. Остальным
ничего не светило, кроме как строить свинарники в отрядах местного
базирования. Это повергало романтиков в самую тосчайшую из всех виданных
тоск. Кому было охота торчать целое лето в райцентре Стародубье и почти
задаром восстанавливать рухнувшие навозоотстойники!

Ввиду избытка романтизма сам собою сформировался "дикий" стройотряд.
Артамонов подал идею -- она витала в воздухе, а Мучкин приступил к ее