Чтение 44–й страницы книги ~Любовь инженера Изотова~

- Все вы хороши, - сказал очень толстый человек. Он, видимо, изнемогал
от жары, хотя в квартире было прохладно. Толстяк сидел без пиджака и все
оглядывался на Тасю, как будто никак не мог решить, надо ему надевать
пиджак или можно не надевать.

Все за столом казались смущенными, кроме рыжеволосого Германа
Ивановича, который пришел вместе с Тасей и Тереховым. Герман Иванович
прохаживался вокруг стола, потирал веснушчатые руки и крякал, показывая,
что он намерен плотно закусить.

- Я знаете откуда недавно прибыл? - обратился он к Тасе. - Есть такое
место - порт Тикси, Париж Арктики. Вот когда поживешь в этом Париже,
начинаешь ценить все другие места, в особенности Москву. Да, знаете,
Тася... Тася...

- Таисия Ивановна.

- Дай человеку закусить, - сказал Андрей Николаевич. - Тасенька, не
слушай его, болтуна.

- Д-да-а, - вздохнул Вячеслав Игнатьевич и пошевелил бровями-щетками, -
а все ж таки мой климат зверский, как хотите.

- Ты все плачешься, все плачешься, - сказал толстяк, - тебе хуже всех.

- Нет, тебе хуже, - язвительно сказал Вячеслав Игнатьевич и вздернул
брови-щетки.

- У меня точно так же, - закричал толстяк. - Только ты всегда любимчик
был в главке, придешь, начинаешь плакать: ах я бедный, ах я отдаленный. А
я такой же бедный и такой же отдаленный.

- Ты куркуль, вот ты кто, - сказал Вячеслав Игнатьевич.

Польщенный, как будто ему сказали комплимент, толстяк захохотал.
Нахохотавшись, спросил:

- Почему это я куркуль, дорогие товарищи? Интересно знать, а?

Вячеслав Игнатьевич сказал, обращаясь ко всем:

- От он прижимистый. У него и главный механик такой. У него главный
механик лопаты на чердаке спрятал и забыл... спрятал и забыл...

Толстяк, довольный, хохотал.

- Конечно, нам приходится прятать да припасать, не то что тебе... Ты
поноешь в обкоме, тебе и дадут. Ты такой - одень меня, укрой меня, а усну
я сам. А я, товарищи, в таких же условиях нахожусь, только меня никто не
жалеет...

- Ты мне скажи, у тебя трава растет? - с каким-то особенным выражением
лица проникновенно спросил Вячеслав Игнатьевич.

- Ну, растет, - ответил толстяк, глядя на окружающих так, как будто
этот ответ был неслыханно остроумным, и повторил: - Ну, растет.

- Вот то-то, что у тебя трава растет, а у меня не растет, - с печальным
торжеством объявил Вячеслав Игнатьевич и рассмеялся, что так ловко
посрамил товарища. На самом деле, какое могло быть сравнение, когда в его
местах всю траву выжигает, а у толстяка поля и луга вокруг цветут.

Они еще некоторое время препирались - "у тебя трава растет, а у меня не
растет" - под дружный смех присутствующих.

- Ты любимчик в главке!

- А ты куркуль, ох куркуль, ты мне какие трубы послал, когда я тебя
попросил?

Толстяк победоносно оглядел стол.

- А что же вы думаете, дорогие товарищи, что я хуже себе оставлю, а
лучше соседу пошлю, что я такой глупый, по-вашему? Что я идиот? На кого ни
доведись...

- Тебя за прижимистость небось с ярославского-то завода и сняли! -
Нанеся противнику такой удар, Вячеслав Игнатьевич принялся усиленно
потчевать Тасю икрой.

- Его не снимали, а культурно передвинули, - сказал Андрей Николаевич.

Все смеялись, и Тася смеялась, два директора продолжали переругиваться.
Герман Иванович принял участие в этом споре, высказавшись в том смысле,
что теперь плохо и тому и другому: "совнархоз не главк", "от совнархоза
лопаты на чердаке не спрячешь".

Терехов смеялся своим обаятельным мальчишеским смехом, но в споре
участия не принимал. Те двое от всего сердца ругали друг друга и хохотали.

Раздался звонок, вошел еще гость, в украинской расшитой рубашке и
высоких сапогах, бритоголовый, с дубленым морщинистым лицом, сказал "мое
почтение" и остановился в дверях.

- Садись, садись с нами, Дмитрич, - пригласил его толстяк, - выпей,
расскажи, что видел.

- Ну, я все обошел, - сообщил вновь пришедший и сел возле толстого
директора. - Все как есть.

- Ну и какое твое впечатление? - спросил Терехов и шепнул Тасе: - Это
его рабочий-ремонтник, - Терехов кивнул на толстого директора, - он его
привез как передовика. Вообще старый хороший рабочий.

- Я так скажу, Никанор Ильич, не лучше нашего. Я все обошел. И как же
они чистят трубы? Как при царе Иване. Колпаки сымают руками,
теплообменники сымают руками.

- Да ну? - Довольный, толстяк покатился со смеху.

- Он на подмосковный завод ездил, по обмену опытом, - негромко пояснил
Тасе Терехов.

- Не верите! В этом-то деле я петрю. - Рабочий постучал себя по лбу. -
Вальцовка, правда, у них электрическая.

- Ну и что? - спросил его директор.

- Фасону много, а так-то хуже нашего.

- Чем же?

- Ключи сами делают. Откуют шестигранник, приварят ручку - вот тебе и
ключ.

- Да бу-удет тебе...

- Не верите! Видимости очень много. У нас так не особо форсисто, но
порядку больше. Верно, Никанор Ильич.

- Вот лесть неприкрытая, - засмеялся Терехов, - а, Дмитрич?

- Не лесть, - с достоинством отозвался Дмитрич, - ничего подобного,
Андрей Николаевич. Мне ребята московские говорят: иди выруби прокладку; а
я говорю: а я кувалду твою взял бы и закинул. Инструмент - первое дело.

- Митричу штрафную, - сказал его директор.

Дмитрич выпил, закусил парниковым розовым помидором.

- Мы с Митричем скоро тридцать лет вместе на заводах на разных
работаем, где только не побывали... Он вот знает, какой я директор...

- Упрямый бамбук! - сказал Вячеслав Игнатьевич, светясь простодушной
наигранной улыбкой. - Вот какой ты директор, я знаю, спросите меня.

Ему хотелось продолжать игру. Все дружно засмеялись.

- Но резервы мощности они вскрывают, это надо отдать, - сказал Дмитрич,
все продолжая о подмосковном крекинг-заводе, - и автоматикой занимаются,
это от них не отымешь.

- У нас сейчас очень много талых вод, - задумчиво сказал толстый
директор, обращаясь ко всем и ни к кому.

- Такой сегодня год, уж Урал - ручей, воробей перейдет, а на
одиннадцать метров поднималась вода, - поддержал разговор Дмитрич.

Терехов шепнул Тасе:

- Не скучай.

Но она не скучала. Андрей Николаевич был рядом с нею, она не могла
скучать, не имела права. А до остальных ей нет дела.

Андрей Николаевич спросил у нее:

- Что новенького в театрах столицы?

- Когда я жил в Сибири, то там приезжающие артисты обязательно считают
своим долгом петь про священный Байкал, - сказал Никанор Ильич, толстый
директор.

- А в Башкирию когда приезжают, исполняют танец с саблями, это уж
обязательно, это для Башкирии главный номер, - засмеялся Герман Иванович.

- Я должен быть рядом, - шепнул ей на ухо Терехов, - я люблю тебя.

Тася залилась краской, оглянулась, не слышал ли кто, но за столом
шумели и смеялись.

- Ох, интересно у нас там жизнь протекала! - Дмитрич вспоминал
строительство завода в Орске.

- ...Есть инженер-проектировщик, а есть инженер-копировщик.

- Флаг висит - душа на месте, - сказал Дмитрич, наливая себе стопку
водки. Он и его директор пили водку, остальные - вино и коньяк.

- Кто он? - спросила Тася у Терехова, показывая на улыбавшегося
курчавого человека.

- Русаков; директор одного института на Урале.

- А тот? - Тася показала глазами на молчаливого гостя.

- А-а, - Терехов засмеялся, - тоже директор одного завода. Знаменит
тем, что в любых условиях, в любое время дня и, разумеется, ночи может
спать. Может сидя спать, может стоя спать, такой вот парень. Я уверен, что
он и сейчас больше спят, нежели бодрствует. Беляев, ты спишь?

Беляев посмотрел на Терехова сонными глазами и спросил неожиданно:

- Споем?

- У него потрясающий голос, - шепнул Терехов.

И началось пение. Беляев высоким сильным голосом пел арии из опер, и
все сходились на мнении, что он родился оперным певцом. Дмитрич тоже
оказался певцом, действительно прекрасным, пел русские народные песни. У
него был небольшой голос, и была в нем неправильность, голос как будто
надтреснутый, по-стариковски дребезжащий, но пел Дмитрич приятно,
особенно, по-своему, пел с убеждением, что песней все можно высказать: и
любовь, и веселье, и тоску.

Однако Беляев со своим серьезным классическим репертуаром оттирал
Дмитрича на задний план. Песни Дмитрича трогали только толстого директора
и Тасю. Ей казалось, что такого задушевного пения она никогда не слышала.

Терехов был в восторге от Беляева и восклицал:

- Ну как поет! Ну как поет, подлец! За такое пение...

Не придумав, что можно сделать за такое пение, он махнул мясистой
рукой: