подпись, впервые с меня востребованную.
на ее зарождение, становление, рост и осознание самою себя таковой. То ли
потому, что я возгордился, ощутив в себе зачатки ее, то ли из-за душою
расслышанных слов отца поняв вдруг, что я есть не просто говорящее, кое-как
соображающее и даже немного размышляющее двуногое животное со вложенной в
меня душою Божией, а некое звено между прошлым и будущим. Меж дедами и
внуками, меж "Я" и "МЫ": семья, род, клан, если угодно. А поняв это, понял и
то, что коли звено я, то, стало быть, должен, обязан пред прошлым и будущим
быть крепким, прочным и - без единого ржавого пятнышка. Ни внутри, ни
снаружи.
другим, а безупречной прежде всего для цепочки рода собственного. Для всех
предков и всех правнуков, ибо тем я умножаю общую копилку внутренней силы
рода своего, а не заимствую из нее на потребу дня сегодняшнего. Признаю,
путано излагаю, но сейчас, сейчас соображу.
крестьяне, и мир для них - община. Дворянин так никогда не скажет, поскольку
"красота" гибели ни-сколько не уменьшается для него и при гибели в
одиночестве, один на один с врагом. Например, на дуэли. Почему такое
различие в оценке собственного достоинства? Не потому ли, что дворянин
никогда не бывает сам с собой наедине? Он обладает исторической памятью,
коли родители не поленились вложить ее ему в детстве. Крестьянин лишен
этого: далее деда он вряд ли кого помнит. Да и нет нужды у него запоминать
их, потому что они делали то же самое, что делает он: трудились на
господской ниве до седьмого пота.
достоинства, гордости и отваги. И если мужик в силу каторжного однообразия
труда своего лишен возможности черпать из прошлого примеры особого служения
Отечеству, то дворянин не только имеет такую возможность, но и обязан
приумножать ее всю свою жизнь для передачи детям своим и внукам своим
очищенного и углубленного им лично источника родовых традиций и примеров. А
на это способна только личность.
истории рода своего, а следовательно, и Отечества в целом.
путано и непоследовательно после странного допроса с подписью допросного
листа. И записал тоже путано и непоследовательно, потому что не дано мне
способности ясно излагать мысли свои. Ни в беседах, ни на бумаге тем паче.
Это в уме они ладно складываются, а в яви - прощения прошу. И нить рвется, и
слов не хватает. Ну, уж как есть, дети мои...
ручьи не потекли. Но зажурчали ручьи - и распахнулись двери каземата.
скромный скарб. - Сибирь..."
капитан трясется, вздыхая и охая. На козлах рядом с кучером - жандарм,
позади... Нет, никого вроде позади нету. Значит, не под конвоем везут, а "в
сопровождении". Значит, не в Сибирь, слава Тебе, Господи!.. Не в Сибирь!..
лошадей на станциях меняли, неспешно молчаливый капитан меня обедами кормил,
угрюмо отмалчиваясь на все мои вопросы. И на третьей, что ли, станции я
наконец-то сообразил, что едем мы прямехонько во Псков.
разговаривать, ни отвечать даже. У меня - жена, дети, год служить
осталось...
задержались по воле угрюмого сопровождающего моего, все помыслы которого в
одном девизе заключались: "Абы дослужить". И - как понял я позднее - для
того лишь задержались, чтобы въехать в город в синих весенних сумерках.
оказалось - на гарнизонную гауптвахту.
не жандармский голубой корпус.
кстати, капитану и тоже - немолодому. И укатил в своей карете восвояси, едва
кивнув мне.
очередной каземат для строгого содержания. - Меня ведь к вам - прямо из
Петропавловки.
режиме, но на полном армейском довольствии. Прогулки запрещены и разговоры с
вами - тоже. На сколько времени, мне неизвестно. Так что прошу потерпеть.
натренированным ухом своим.
кирпича, а не из камня. Окно забрано решеткой, такую бы я согнул, даже
ослабев на жандармских харчах. Каземат - сухой, койка - армейская. С
армейским одеялом, офицерской простыней - впервые! - и подушкой с чистой
наволочкой. Все это я мгновенно оценил, уже немалый опыт имея, а оценив,
окончательно удостоверился, что жандармы от меня отступились, возвратив в
армию. Разбирайтесь, мол, сами.
ощущал, но не осознавал, что ли. Мерил очередной каземат шагами и думал,
думал. Вспоминал, сравнивал, понять пытался.
быть, арестовали Пушкина и я стал им больше не нужен? Нет, это вряд ли.
Пушкин надписи "На 14 декабря" и в глаза не видал, доказательств противного
у жандармов нет, и тут им без меня никак не обойтись. Тогда что же? Моим
объяснениям поверили, посадив в кутузку патриота коннопионера? Тоже
маловероятно, доносчиков они не сажают: кто же тогда доносить-то им станет?
Вступился кто-либо за меня? Но кто же вступится, когда батюшка мой во втором
ударе?.. Может, с батюшкой что приключилось? Может, батюшка мой... помер
батюшка, потому и отпустили меня?.. Нет, нет, быть того не может, потому что
батюшку в Санкт-Петербург перевезли: Бенкендорф сказал, что матушка моя его
лично о свидании просила... Нет, конечно же, нет. Не потому я сейчас во
Пскове оказался.
себе приказ отдал, отцовский завет исполняя. Лег и уснул. Даже без
сновидений.
кирпичному полу. Бритье на ощупь.
конопляным маслом, хлебушка вволю, солдатская кружка... крепким чаем
заваренная. Чаем! Глазам своим не поверил - вкусу поверил. И аромату.
Откуда? Солдатам китайский чай не положен...
удержался...
пошел. И отъелся малость. Не столько, может быть, отъелся, сколько чувство
постоянного голода утолил. Привел, так сказать, организм свой в некое
равновесие.
ботфортом ее о стену шмякнув, другие опасаться стали. И начал я их
заставлять появляться передо мною только по моему сигналу. На кормежку.
Поели хлебушка и - марш по норам. Быстро привыкли, твари сообразительные.
Начальник гауптвахты. Тот самый, что меня встречал.
На суд офицерской чести.
Единственное, что он мог для меня сделать.