моего дома. Соответствующие инструкции Марте были даны. Мне казалось, что я
надежно укрыт от всякого, кто вторгается на мою территорию и проходит
короткий путь от садовой калитки до входной двери. Так оно, должно быть, и
было. Но, услышав стук калитки, я недовольно обернулся и сквозь скрывающие
меня листья увидел, как, пересекая лужайку, ко мне устремляется высокого
роста фигура. Я не поднялся и не предложил ему сесть. Он остановился прямо
передо мной, мы молча смотрели друг на друга. На нем был строгий темный
выходной костюм, вид которого окончательно меня возмутил. Это дешевое
внимание к внешности, когда душа ликует и в лохмотьях, действовало на меня
удручающе. Я следил за огромными ступнями, которые давили мои маргаритки. С
каким удовольствием я прогнал бы его кнутом. К несчастью, дело было не в
нем. Садитесь, - сказал я, смягченный мыслью, что он всего-навсего
посредник. Более того, я внезапно испытал жалость к нему и к себе. Он сел и
вытер пот со лба. Я заметил сына, который подглядывал за нами из-за куста. В
то время сыну было лет тринадцать-четырнадцать. Для своих лет он был рослый
и сильный подросток, а по умственному развитию иногда казался почти
нормальным. Одним словом, мой сын. Я позвал его и велел принести бутылку
пива. Подглядывание - составная часть моей профессии. Мой сын инстинктивно
мне подражал. Вернулся он на удивление быстро, с двумя стаканами и литровой
бутылкой пива, откупорил бутылку и налил нам. Он страстно любил откупоривать
бутылки. Я сказал, чтобы он помылся и привел в порядок одежду, одним словом,
приготовился появиться на людях - близилось время мессы. Он может остаться,
- сказал Габер. Я не хочу, чтобы он оставался, - сказал я. И, повернувшись к
сыну, повторил, чтобы он пошел и приготовился. Вряд ли что сердило меня в то
время больше, чем опоздание к мессе. Как вам угодно, - сказал Габер. Как-то
мы пытались перейти с ним на "ты", но без успеха. Я обращаюсь, обращался на
"ты" всего к двоим людям. Жак с ворчанием удалился, засунув палец в рот,
отвратительная и негигиеничная привычка, но более сносная, по-моему, если
взвесить все за и против, чем ковыряние в носу. Палец во рту исключал его
пребывание в носу или в каком-нибудь другом месте, так что, засунув его в
рот, мой сын поступил до некоторой степени верно.
книжку и принялся читать. Он то и дело закрывал ее, не забывая оставить в
ней палец как закладку, и пускался в комментарии, совершенно излишние, ибо
дело свое я знал хорошо. Когда он наконец кончил, я сказал, что не вижу в
этой работе ничего интересного, и потому шефу лучше было бы обратиться к
другому агенту. Бог знает почему, но он хочет, чтобы им занялись вы, -
сказал Габер. Наверное, он сказал вам почему, - продолжал я, почуяв лесть, к
которой имел слабость. Он сказал, - ответил Габер, - что выполнить эту
работу можете только вы. Он произнес примерно то, что я и ожидал услышать.
Тем не менее, - сказал я, - дело представляется мне пустяковым. Габер
принялся ругать нашего хозяина, поднявшего его среди ночи, как раз в ту
минуту, когда он собирался овладеть своей женой. Из-за такой ерунды, -
добавил он. Он сказал, что никому, кроме меня, доверить это не может? -
спросил я. Он сам не знает, что говорит, - ответил Габер. И добавил: И что
делает, тоже. Он вытер подкладку шляпы и заглянул внутрь, как будто что-то
там искал. В таком случае отказаться мне трудно, - сказал я, прекрасно
понимая, что отказаться я не мог в любом случае. Отказаться! И все же мы,
агенты, часто развлекаемся тем, что среди своих принимаемся ворчать и вообще
изображать из себя свободных людей. Отправление сегодня, - сказал Габер.
Сегодня! - воскликнул я. - Да он с ума сошел! С вами отправляется ваш сын, -
сказал Габер. Я ничего не ответил. Когда дело доходит до сути, мы становимся
неразговорчивыми. Габер застегнул записную книжку на застежку и положил ее в
карман, который также застегнул. Он поднялся, обтер ладони о грудь. Я выпил
бы еще пива, - сказал он. Сходите на кухню, - сказал я, - служанка вам
нальет. До свидания, Моран, - сказал он.
на часы, и без них я чувствовал, что месса началась без меня. Я никогда не
пропускал мессы и пропустил ее именно в это воскресенье! Когда она была так
мне необходима, чтобы вдохнуть в меня новые силы. Я решил причаститься в
частном порядке. Без завтрака я мог обойтись. Отец Амвросий добр и уступчив.
разговором, он пошел к мессе один. Впоследствии выяснилось, что так оно и
было. Но я добавил: И все-таки перед уходом он должен был меня предупредить.
Мне нравилось размышлять в форме монолога, и тогда мои губы явственно
шевелились. Конечно же, он побоялся побеспокоить меня и получить выговор.
Ибо иногда я заходил в своих выговорах слишком далеко, почему он меня
немного и побаивался. Лично меня в детстве наказывали редко. Но и не
баловали, просто не обращали внимания. В результате дурные привычки
укоренились во мне так глубоко, что и самое строгое благочестие не в
состоянии было отучить меня от них. Награждая сына затрещиной, за которой
следовало объяснение причин, побудивших меня к ней, я надеялся избавить его
от моих недостатков. Я продолжал: Хватит ли у него наглости сказать мне по
возвращении, что он был на мессе, если в действительности он на ней не был,
сбежав, допустим, к своим дружкам, за бойню? Я решил выведать всю правду об
этом у отца Амвросия. Ибо моему сыну не следует думать, что ему удастся
лгать мне безнаказанно. А если отец Амвросий не сможет просветить меня,
придется обратиться к церковному сторожу. Было бы невероятно, чтобы
отсутствие моего сына на мессе ускользнуло от его бдительного ока. Ибо я
точно знал, что у сторожа есть списки верующих и что, расположившись за
купелью, он отмечает в них каждого в момент отпущения грехов. Впрочем, обо
всем этом добрейший отец Амвросий ничего не знал, любой надзор был ему
ненавистен. Он бы поручил сторожу какое-нибудь занятие, если бы только
заподозрил его в подобной дерзости. Должно быть, исключительно ради
собственного назидания сторож с таким усердием составлял эти ежевоскресные
списки. Сказанное мной относится только к полуденной мессе, в других
церковных службах я не принимал участия. Но мне говорили, что точно такому
же надзору подвергаются и другие службы, как со стороны самого сторожа, так
и со стороны одного из его сыновей, в тех случаях, когда служебные
обязанности вынуждают сторожа отлучиться. Странный приход, где прихожане
больше своего пастыря знают о делах, которые, казалось бы, должны
интересовать его, а не их.
которого до меня еще не доносились. И сегодня, в эту ночь, мне кажется
странным, что подобные мысли могли занимать меня в такой ответственный
момент, я имею в виду мысли о сыне, о недостатках моего воспитания, об отце
Амвросии, о церковном стороже Жоли и его списках. Неужели после того, что я
услышал, мне нечем было больше заняться? Объясняется это, безусловно, тем,
что я еще не отнесся к порученному делу с должной серьезностью. Меня это тем
более поражает, что легкомысленность была мне, в общем, не свойственна. Или
я инстинктивно мешал своему сознанию сосредоточиться на нем, чтобы выиграть
еще несколько лишних минут покоя? Но даже если, как явствовало из сообщения
Габера, дело выглядит недостойным меня, настойчивость шефа, выбравшего
именно меня, а не кого-то другого, а также то, что меня должен был
сопровождать мой сын, могло дать мне почувствовать неординарность этого
дела. И вместо того, чтобы без промедления обрушить на него всю
изобретательность моего ума и всю полноту опыта, я сидел и неспешно
размышлял о странностях своих ближних. И все-таки яд уже начал действовать,
тот яд, что мне дали. Я беспокойно шевелился в кресле, прикладывал ладони к
лицу, забрасывал ногу за ногу и сбрасывал ее и тому подобное. Уже менялись
цвет и вес мира, и вскоре я вынужден был признать, что охвачен тревогой.
тела Господня после стакана валленштейнского? А если об этом умолчать? Сын
мой, вы ничего не вкушали сегодня? Он меня об этом и не спросит. Но Господь
все равно все узнает, рано или поздно. И, возможно, простит меня. Но
сохранит ли причастие свою действенность после пива, хотя бы и легкого? Во
всяком случае, стоит попробовать. Чему учит нас по этому поводу Церковь? Не
стою ли я на пороге святотатства? Я решил пососать по пути к дому священника
мятных леденцов.
Жак. Я его не видела, - сказала Марта. Похоже, она была не в духе. А
мужчину? - спросил я.
сказал я. Никто ни за чем не заходил, - сказала Марта. Кстати, - сказал я,
сохраняя невозмутимость, - сегодня к обеду меня не ждите. Она спросила, не
заболел ли я. Ибо от природы я большой любитель поесть. Особенно любил я
воскресный обед, всегда очень обильный. На кухне аппетитно пахло. Я пообедаю
сегодня несколько позже, вот и все, - сказал я. Марта метнула в меня бешеный
взгляд. Часа в четыре, - сказал я. И знал, что в этом ссохшемся дряхлом
черепе сейчас неистовствует буря. К сожалению, уйти вы сегодня не сможете, -
холодно произнес я. Онемев от гнева, она набросилась на свои кастрюли и
сковородки. Проследите, чтобы к моему приходу все было как следует
разогрето, - сказал я. И зная, что она способна отравить меня, добавил:
Завтра вы свободны весь день, если вас это устроит.
его хотел. Валленштейнское - отличный сорт. Я поджидал Жака. Возвращаясь из
церкви, он появится справа; слева, если выйдет из-за бойни. Прошел сосед,
атеист. Ну-ну, - сказал он, - сегодня без богослужения? Мои привычки были
ему известны, мои воскресные привычки, я это имею в виду. Их знали все, но
хозяин, вероятно, лучше других, несмотря на свою удаленность. Глядя на вас,
можно подумать, что вы увидели привидение, - сказал сосед. Гораздо хуже, -
сказал я, - вас. И вошел в дом, чувствуя спиной его конечно же мерзкую
ухмылку. Я уже представлял себе, как он бежит к своей сожительнице и
сообщает ей: Слышала бы ты, как я отбрил беднягу! Смотался, и слова не
сказал!
церковь один. Я задал ему несколько вопросов, относящихся к мессе. Он
ответил без запинки. Я сказал, чтобы он мыл руки и садился за стол. Я
вернулся на кухню. Я только и делал, что ходил взад и вперед. Можете
разогревать, - сказал я. Марта была в слезах. Я заглянул в кастрюли. Тушеная
Андреев Николай
Свержин Владимир
Роллинс Джеймс
Андреев Николай
Куликов Роман
Перумов Ник