городские, и стоило Базарбаю заартачиться: некогда, дескать, мне в
провожатых ходить, того и гляди начальство совхозное нагрянет, вам-то что, а
с меня спрос, где, скажут, старший чабан Базарбай Нойгутов, почему
отлучается, когда cкотная кампания на носу, кто тогда будет отвечать? - тут
братцы эти сразу накинули, пообещали четвертной. Вот дурни! А чего с ними
цацкаться - деньги казенные, казна не обеднеет. Сами небось так и норовят
прихватить деньгу, где что плохо лежит. Так пусть платят. А Базарбаю
проводить геологов до места раз плюнуть - сел верхом да и поехал. Он и так
чуть не через день мотается по своим и нужным и не нужным делам, особенно
если где свадьба или поминки, где выпивкой пахнет. А когда за зарплатой в
совхозную контору уезжает, вся бригада: и пастух, и двое подпасков, и
ночник, и особенно жена (она тоже числится в рабочих), а в расплодную и
помощники-сакманщики - все переживают. Приезжает Базарбай ночью вдрызг
пьяный, на коне еле держится, а ведь деньги людям везет. И никак
жена-подлюга нажаловалась директору совхоза: вот уж месяца три как кассир
Боронбай сам стал привозить в кошару получку. Говорит, по закону положено,
чтобы каждый самолично расписывался в ведомости. Ну и пусть его ездит, если
охота...
Ачы-Таше каменистая, а где и такая обрывистая, что аж дух захватывает,
недолго и шею свернуть, что ж, горы на то и горы, это тебе не по стадиону
бегать кругами да еще медаль за это на шею. А чему удивляться -
справедливости как не было в мире никакой, так и нет - ты тут зимой и летом
в горах, ни тебе асфальта, ни тебе водопровода, ни света электрического, вот
и живи как хочешь, ходи круглый год за овцами по вонючему назьму, а там
шустрик эдакий в тапках белых пробежится резвенько по стадиону или гол
забьет в ворота - и самому удовольствие, и народ на стадионе с ума сходит от
радости, и слава тому шустрику, и в газетах везде и повсюду о нем пишут, а
кто горбатится с утра до вечера, без выходных, без отпусков, тому едва на
прокорм хватает. Ну выпьешь с досады, так тоже потом жена заест, и сам не
рад. А ведь приплод дай, чтобы ни одна матка яловой не осталась, привес дай,
шерсть тонкорунную дай, все грозились синтетику найти вместо руна, только
где она, эта синтетика, а как стрижка, так сто контролеров налетят, точно
стервятники, и выметают подчистую - до последней шерстинки им все отдай. На
валюту, мол, нужна тонкорунная шерсть... Сильно нужна, видать, им эта
валюта... И все это как в прорву уходит. Пропади оно все пропадом - и овцы,
и люди, и вся эта жизнь постылая...
помалкивал, лишь изредка оборачивался к едущим позади геологам -
предупреждал, где какая опасность... Муторно было на душе. И все из-за
подлюги бабы... Вот ведь зараза! Обязательно встрянет - обязательно ей хай
поднять надо. Раскричалась и в этот раз, да еще при посторонних. А не то
дурнота подступит. И вот так вся жизнь кувырком идет! Недаром говорили
исстари: жена ночью кошкой ластится, а днем - змеей. Надо же! Разоралась!
Тебе бы, говорит, только куда смотаться, и зачем они тебе сдались, эти
геологи, тут дел невпроворот, овцы пошли плодиться, малышня висит на шее,
старшие в интернате совсем хулиганами заделались, а как на каникулы приедут,
им бы все жрать, хоть лопни, да подай, а помощи от них никакой, курят как
опупелые, да поди еще и водку хлещут, кому за ними в интернате следить,
директор - пьяница, а и дома с кого им пример брать? Ты сам только и
норовишь куда закатиться, тебе только где бы выпить. Хорошо еще конь сам
довозит, не то давно бы околел спьяну где-нибудь на дороге...
и прозвали ее Кок Турсун - Сизая Турсун, а попридержать язык свой поганый
все ума не хватает.
сколько раз, бывало, душил так, что глаза выкатывались! После давала слово
не перечить, да где там! Но он нашел способ заткнуть ей глотку. Позвал в дом
вроде для разговора, а как вошла, притиснул молчком к стене, лицом к лицу -
из нее и дух вон; тут он и разглядел в потухшем уже, посиневшем, морщинистом
лице жены, в помутневших от страха глазах всю тоску и безотрадность прожитых
лет, все неудачи и злобу нa жизнь прочел он в ее помертвевшем взоре, в
поползшем на сторону беззубом черном рте, и противен он стал самому себе и
прошипел грозно:
отшвырнул в сторону.
перевел дух, вышел, сел на коня и двинулся с геологами в путь...
коннозаводских, какой-то чудак выбраковал его за масть, не разберешь, какой
он из себя - то ли гнедой, то ли бурый. Да разве в том дело? Резвый конек,
по горам сам знает, куда ступать, и, главное, выносливый, ну что твой волк.
Все время под седлом, а с тела не спал. Что и говорить, конь у него хорош,
пожалуй, ни у кого из окрестных чабанов такого коняги не найдешь, разве что
у Бостона, у этого передовика совхозного, ну и тип, редкий, надо сказать,
скаред, всю жизнь почему-то недолюбливают они друг друга, так вот у него
конек что надо и масти нарядной, золотистый дончак, Донкулюком прозывается.
Повезло Бостону. Холит коня Бостон, а как иначе - должен на коне выглядеть
молодцом, теперь у него жена молодая, вдова Эрназара, того самого, который
года три назад провалился в расщелину во льдах на перевале Ала-Монгю да так
и остался там...
настроение у Базарбая после скандала с женой не очень-то располагало к
разговорам. Так и ехали. Зима была уже на исходе. Оказывается, на бокогреях
- солнечных склонах, доверчиво обнажившихся из-под снега, - попахивало уже
весной. Тихо и ясно было в тот час на земле. На противоположной стороне
перламутрово синеющего в низине великого горного озера уже высоко поднялось
над горами полуденное солнце.
раз мелькнуло перед взором чистое зеркало Иссык-Куля, и вот уже обзор позади
скрылся за горами. Угрюмо нависая над головой, сплошь пошли скальные кручи.
Кругом камень, дикое безлюдье, и чего они тут выискивать будут? - недоумевал
Базарбай, поглядывая по сторонам. Он решил, как только доведет геологов до
места, сразу же возвращаться. Ущелье Ачы-Таш не такое длинное, как соседнее,
идущее параллельно ему ущелье с выходом к приозерью. Про себя он решил, что
на обратном пути перевалит в Башатское ущелье. Там путь к дому покороче.
Распрощавшись с геологами, так и сделал, но перед этим, положив в карман
вожделенную двадцатипятирублевую бумажку, все-таки ввернул:
ус, - да и я не мальчонка, что ж, мне уезжать от вас с сухим горлом, что ли?
поллитровку - эдакую зеленоватую бутылочку производства местного пищепрома.
На, мол, выпей дома! От такой нечаянной радости Базарбай вмиг повеселел.
Засуетился, показал, где лучше разбить палатку, где нарубить колючек для
костра, долго тряс руки, прощаясь с каждым по очереди, и не стал даже
подкармливать коня овсом, что прихватил в переметной суме - курджуне. И так
выдюжит, ему не впервой. Поскорее взгромоздился в седло и двинулся в
обратную дорогу. Как и задумал, вскоре нашел тропку и, перевалив
полузаснеженную гряду, спустился в Башатское ущелье. Тут, в ущелье, по
склонам рос негустой лес да и посветлее было - не так мрачно, как в
Ачы-Таше, но, главное, много текло ручьев и родников, потому это место и
называлось Башатским - Родниковым - ущельем.
то и дело поглаживал ее и все примерялся, где, возле какого ручья будет
лучше приостановиться. Норму он свою знал - половину бутылки мог употребить,
запить водой и ехать дальше. Для Базарбая в таких случаях главное было
как-то сесть в седло, а там кoнь надежный, сам довезет. Многострадальная Кок
Турсун правду говорила, что Базарбая черт под мышку держит - ни разу еще не
падал с седла.
булькающий по камням под прозрачной кромкой хрупкого припая. Место
показалось Базарбаю удобным. Кругом заросли тальника и барбариса, и снега
немного, и коня можно напоить и подкормить. Он разнуздал лошадь, сдернул
курджун с овсом с седла, распустил завязку и подсунул развязанной стороной
коню под морду. Конь захрустел овсом, зажевал, облегченно вздыхая, прикрывая
глаза и как бы стряхивая с себя усталость. А Базарбай расположился поудобней
на коряге возле воды, достал поллитровку, любуясь, посмотрел на свет, но
ничего особого не увидел, разве что заметил - день уже шел к концу, тени в
горах ложились косо, до заката солнца оставался час с лишним, если не
меньше. Но торопиться Базарбаю было некуда. Предвкушая знакомое отупляющее
действие водки, он не спеша откупорил толстым ногтем поллитру, понюхал,
помотал головой, приложился к бутылке. Сделал судорожно несколько больших
обжигающих глотков. Затем пригоршней зачерпнул из ручья воды и хлебнул
вместе с обломками льда. Захрустел льдинками - аж в мозгу хруст отдался.
Лицо Базарбая исказила безобразная гримаса, он хмыкнул, затем крякнул,
прикрыл глаза, ожидая, когда дурман ударит в голову. Ждал того мгновенья,
когда весь окружающий мир - горы, скалы - станет зыбким, поплывет как в
тумане, взлетит, ждал, когда разгоряченной голове его почудятся смутные
звуки и шумы, и замер, зажмурился, готовый отдаться опьянению. И в минуту
расслабления услышал где-то рядом невнятное поскуливание, как будто
ребеночек захныкал, - что же это могло быть? Где-то там, за зарослями
барбариса, за завалом камней, кто-то опять затявкал совсем по-щенячьи...
Базарбай насторожился, еще раз машинально хлебнул из бутылки, затем отставил
ее, прислонив к камню, крепко вытер губы и встал. Еще раз прислушался,
напрягая слух. И смекнул: точно, он не ошибся. Какие-то зверята подавали
голоса.
тоскуя из-за затянувшегося отсутствия родителей. После великого бегства из
Моюнкумской саванны, после вынужденно холостого года, вслед за пожаром в
Андреев Николай
Быков Василий
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Шилова Юлия