Чтение 44–й страницы книги ~Последний поклон~

убегала на улицу, а совсем уж отмякшая мать дразнила парнишек:

-- Я ишшо три бабочки заудила в чигунке! Две рюшечки да паночка! И кто
мать будет слушаться, тот бабочки получит...

Парни единодушно сулились слушаться мать до скончания дней своих,
таскались за нею по пятам, ныли:

-- Мам, я дрова принес и ишшо сор от крыльца отгребал. Мине отдай!..

-- Мам, ему не отдавай! Это я отгребал, он токо баловался.

-- Мам, я те ишшо картошек в подполье нагребу.

-- Мам, я по воду схожу? На... Анисей аж.

-- Мам!.. Мам!.. Мам!..

Дело кончалось тем, что тетка Васеня, плюнув, вытряхивала из фартука
бабки:

-- Громом вас разрази!

Снова начиналась свалка. Бабками, как водится, овладевал Санька,
который ни в каком труде не участвовал, перед матерью не финтил, но умел
улавливать свой миг. Но в общем и целом вся праздничная маета заканчивалась
полным успокоением, дом наших соседей, набитый до отказа народом, будто
пароход пассажирами, клубя дым трубой, с воем, шумом, криками пер без
остановок дальше, в будущее, и капитан -- дядя Левонтий, хозяйски озревая
родную "команду", горделиво отмечал: "На корабле полный порядок!"

Вразвалку, со жвачкой во рту, Санька являлся ко мне и встряхивал брюхом
-- под оттопыренной рубахой негромко побрякивало. Бабки у него всегда в
лохмотьях неотопрелых хрящей, и Санька, когда скучно, доставал костяшку
из-под рубахи, обрабатывал ее зубами, выгрызая пленку из раздвоенной головки
панка иль из уха, в дырке которого маслянела хрящевина, но зачистить до
лохматочка бабки не мог даже такой зубастый прожора, как Санька, и потому,
когда мы играли на первых проталинах в кон или в сшибалку, его сырые рюхи и
панки скорее всего делались грязными и, случалось, шли в полцены.

Как успела заявить на свою голову Танька левонтьевская, в приготовлении
студня бабушка моя, Катерина Петровна, была большим спецом. И немудрено: на
такую семьищу варивала! Кости в студне у нее никогда не перепревали, но и
сырыми их бабушка не вынимала, потому и бабки являлись свету голые,
крепенькие, ничего в них не отскакивало. Дед за долгую жизнь так наторел
рубить скотские ноги, что ни одной бабки топором не повреждал.

В доме нашем остался один игрок -- я, и мне бабок доставалось изрядно.
Однако был я в игре не в меру горяч, азартен, долго не мог запомнить, что
выигрыш с проигрышем в одних санях ездят, жульничать наловчился не сразу и
потому продувался в пух и прах.

Кто был искусник насчет бабок, так это наш Кеша. Каждую бабку он красил
чернилами, разведенными из химического карандаша, или розовой краской,
которой целая бутылка когда-то и зачем-то попала в дом дяди Вани. Ставши с
возрастом смекалистей, Кеша наловчился красить бабки в два цвета -- в
фиолетовый и розовый. Кроме того, Кеша просверливал у панков донца и заливал
их свинцом. Такие панки-биты шли за десять, а то и за двадцать бабок, потому
как выбирался для заливки панок самый крупный и стойкий.

Зимой Кеша мастерил из ивовых прутьев и из черемухи сани, гнул дуги,
шил сыромятные шлеи, хомуты и, разукрасив упряжь все в те же два цвета,
полосками или сплошняком, запрягал "рысаков" в тройки, "рабочих лошадей" по
одной и прицеплял к саням за оброть молодых, "необъезженных жеребчиков" --
свиные или бараньи бабки. Тройка-панок под дугой, ноздри у него красные,
челка-лоб фиолетовый, холки пестрые. По бокам рюшки-хрюшки или паночки
поменьше корпусом. Мчит по полу тройка, и я, не владеющий никаким ремеслом,
бегаю сзади -- в мою обязанность входит кричать: "Й-е-го-го!"

Как жалко бывало мне Кешины бабки, когда, явившись на поляну, ставил он
их одну за другой и... проигрывал. Чаще всего мы собирались у платоновского
заплота или возле мангазины, потому как здесь раньше обнажались проталины.
Обутые и одетые кто во что, несколько подотвыкшие друг от друга, с
беленькими, еще не бывавшими в битвах бабками в карманах и под рубахами,
ребята поначалу обнюхивались, показывая -- у кого сколько бабок накопилось,
затем, для разгону, катали рюшки по вытаявшей травке, и которая рюшка,
столкнувшись с другой, беспомощно опрокидывалась плоским брюшком кверху,
становилась добычей хозяина бабки, взявшей верх. Рюха не каждый раз падала,
как ей полагалось, случалось, она валилась набок, становилась на попа. когда
и на голову в мочально спутанной, прелой прошлогодней траве. Вспыхивали
споры, пока еще разрозненные, вялые, в драку не переходящие.

Но вот кто-нибудь из боевых, чаще всего самых неимущих парнишек ставил
пару рюшек, сзади них кавалером пристраивался панок.

-- А вот бабки! А вот кон! Тут напарничек нужон! -- зазывал зачинщик
кона, ровно бы ни к кому не обращаясь, в то же время всех будоража своим
боевым кличем.

Напарничек-подставничек знает, как себя вести. Он потрется возле кона,
помнется, поставит пару рюх и царапает затылок, соображает, ждет, а ты
переживай: бабочки новенькие, беленькие, ни разу еще на кон не ставленные,
не битые, не колотые, вот они, под рубахой, брюхо надуешь или тряхнешься --
и заговорили, заворочались, телом твоим согретые, родимые тебе, живые, а на
кон их выставишь, так неизвестно, что с ними будет, могут к тебе и не
вернуться. Хлестанет оголец-удалец панком, весь кон свалит, никому и ударить
больше не достанется...

Однако ж зачем-то они, бабки-то, существуют? Вставил их Боженька или
еще кто скотине в ноги, люди придумали студень варить, чтоб эти бабки
ослобонялись и к парнишкам попадали. Без пользы и умысла до последних времен
никакая кость никому и никуда не засовывалась. Которая для еды, которая для
сугреву и улучшенья хода, которая и для потехи. Взять ту же бабку. Она
только с виду бабка, но всмотрись в нее -- и узреешь лик, подобный
человеческому. Рюшки повяжи платочком -- точь-в-точь старушки, панок --
молодец! У иного вроде и картуз набекрень. В игру идет не всякая бабка.
Огромной, сплющенной конской бабкой тешатся только распоследние люди,
недоумки и косопузая малышня, еще ничего в жизни и в игре не смыслящая,
капиталу своего не нажившая. Козьи, овечьи и поросячьи бабки тоже в кон не
идут -- мелки, да и перепревают они в печах, ими зуб крепить хорошо,
схрумкать, как сахар -- и вся недолга!

В ход и оборот идут бабки только от коров, нетелей и бычков. Но и тут
не всякая бабка в кон. Есть бабки, при разделе поврежденные топором, у иной
половина головы отхвачена либо рыло, у которой жопка отопрела -- изъян
особенно серьезный. Есть бабки убогие, косорылые -- они такими вместе со
скотиной уродились. Словом, средь бабок тоже бывают калеки, уроды,
недоделки, они мало чего и стоят.

В нашем селе кости вывозились на огороды и поля -- для удобрения.
Жирна, смолиста земля в наших местах, и ее надобно сдабривать золой,
костями, известкой. Весной бабки, словно солдатики, выскакивали из-под плуга
в борозду. Нам их собирать запрещалось, может, кость от больного, дохлого
скота? Но мы нарушали запрет, и никто ни разу, помнится, не заразился от
бабок, не захворал. Должно быть, пройдя "сквозь землю", бабка очищалась от
всякой скверны. Попадались бабки еще ничего, но больше -- иссушенные тьмой,
подернутые той мертвой, бескровной белизной, за которой наступает тлен. По
таким завезут разок-другой панком -- башка долой, либо спину проломят, а то
и в дым расшибут. Дырявые, увеченные бабки отдаются малышам, и те уж
добивают их, навсегда разлучая с белым светом. Глянешь: лежит одноухая башка
рюхи либо напополам перешибленный, чаще вдоль треснутый панок валяется под
заплотом, и земля вбирает в себя сведенную со света бабку, опутывает ее
травой, корнями жалицы -- была бабка, играли ею, тешились -- и вот ее нету.

Итак, потихоньку, полегоньку начиналась игра. Всяк норовил сперва
сунуть в кон бабку заслуженную, увеченную в битвах, со сколком на башке, с
трещиной от уха до уха, с выбоиной, которую, поплевав на ладонь, игрок
загодя замазывал воском или жиром со щей. Но не один он такой тут хитрый.
Тут все жохи -- и зачинатель кона повелительно вышвыривал бабку с изъяном из
строя -- торопись, подбирай -- шакалье кругом. Глазом не успеешь моргнуть --
умыкнут.

-- Йи-э-э-эх! Была не была! -- Вынаю две пары рюшек и пару панков.
Такой я человек рисковый. Кеша жмется со своим крашеным богачеством, рот у
него от напряжения открылся, рука в кармане щупает, перебирает бабочки,
пальцами их гладит.

-- Ставь!

Братан жалостно лупит глаза, молит не искушать.

-- Я потом, -- переступает с ноги на ногу Кеша. -- Куда
торопиться-то?..

Мне легче, когда не один ставлю бабки и продуюсь не один, всей-то
роднЕю храбрей вступать в сраженье.

-- Иди тогда с мульками играй, в гнилушкиНе выдержав моего ехидства и
напора, слабодушный Кеша, сопя и чуть не плача, долго шарился в кармане и,
словно живых птенцов, нес в ладонях к концу крашеные бабки. Парни хоть и
оторвы сплошь, однако на первых порах блюли справедливость -- ставили Кешины
бабки впереди кона и молча постановляли -- бить Кеше первому.

Кеша отходил от заплота к месту, с которого назначено бить -- там лежал
камень, шапка или поясок, и, отставив левую ногу, защурив левый глаз, взявши
панок указательным пальцем за раздвоенную головку, большим -- под донышко,
долго, сосредоточенно целился. Лоб у Кеши делался бледным, исходил мокротью,
будто резаная брюква соком, рот от напряжения искривлялся, почти доставая
губой ухо. Публика цепенела. И тут из толпы явственно слышался тутой шепот:

-- В огород, за заплот, в темну баню за полок, в жгучу жалицу --
крапиву, на осьмининскую гриву! Заговор мой верный, я -- человек скверный...

Кеша в изнеможении опускал руку:

-- ЧЕ заколновываете-то?

Испустив из грудей спертый дух, народ немедленно отыскивал колдуна --
они у нас все наперечет. Из толпы выхвачен Микешка -- сын ворожеи и пьяницы
Тришихи. В мохнатой драной шубейке, надетой на ребристое тело, полы и рукава
подшиты грязным мехом наружу, нестриженый, золотухой обметанный, в
рассеченной губе клык светится, шеи нету, голова растет прямо из шубы -- чем