просевшей до пола больничной кровати, упрятав глаза в лохмашки, не
шевелился, не разговаривал, налаживался помирать. Аким, поступивший на курсы
шоферов, приносил ему дорогой компот "Ананасы". Учтиво посидев возле
безмолвного речника, поправив на нем одеяло и мимоходно дотронувшись до
волосатой, слава богу, все еще теплой руки, паренек, роняя халат, пятился из
палаты, бросался во двор больницы и безутешно плакал за поленницей.
себя продал за бесценок на базаре, обрядился в какой-то серенький, тесный
костюмишко, в кепчонку, сплюснувшую его голову до все еще грозных бровей,
совсем на лице этом неуместных без форменного золотоцветного картуза.
сходит он навсегда! Навсегда! На целину поедет сады садить и овощи; надо,
так хлеб сеять и убирать станет, дороги гатить, нужники чистить, но не
покорится! Аким не совсем понимал - кому не покорится Парамон Парамонович,
но все равно такой порыв потрясал: "Се-елове-ек! Ка-а-акой селовек погибат
для флота!"
себя Парамон Парамонович. Аким улавливал: побаивается он отрываться от
Енисея, подпору ищет. И со всей бы душой сделался подпорой такому
редкостному человеку Аким, да робел-то еще больше, казалось: там, за
Енисеем, совсем другая планета, и люди там другие, и ходят они по-другому, и
едят другую пищу, и говорят на другом языке.
Олсуфьева с супругой, которая столько лет мамкой ему была, на неведомую,
героическую целину и скоро получил оттуда письмо, довольно бодрое, с
некоторой, правда, долей смущения, в нем запрятанного: Парамон Парамонович
сообщал, что в Казахстане тоже есть река под названием Иртыш. "Енисею,
конешно, далеко не родня, однако плавать по ней можно, хотя бы шкипером на
барже..."
тихую, но все же на речную работу и успокоился буйным сердцем, порадовался
Аким, тоже успокаиваясь. Сам он к той поре работал уже шофером на самосвале,
сделался по одежде и привычке каждодневно бегать в кино и на танцы совсем
городским человеком, однако часто выходил и на берег реки. Летнюю белую ночь
насквозь, бывало, просидит на траве, уткнувшись подбородком в колени, глядя
в те голубые пространства, куда уходила великая река Енисей. Дальше было
много рек, речек и озер, а еще дальше - холодный океан, и на пути к нему
каждую весну восходили и освещали холодную полуночную землю цветки с
зеркальной ледышкой в венце.
ПОМИНКИ
Тунгуски Ерачимо - числился водителем вездехода, а вообще-то слесарил, гонял
движок, был мотористом насосной станции, лебедчиком, заправщиком буровых
долот, словом, всего и не упомнишь, кем он был и какие работы выполнял. Сам
о себе он скромно сообщил: "На самолете, пана, ессе не летал. Надо
попробовать. Говорят, ниче особенного, толкай рычаг вперед, тяни назад, как
поперечную пилу..."
делах парень не парень, мужик не мужик, хотя было ему уже за тридцать, и
весь он Север прошел, по имени Петруня.
которые они всаживали поочередно в вездеход, совершенно расхряпанный,
раздерганный, работавший на одной нецензурной брани и могучем железе. Им,
этим рукотворным "железным конем", Аким с Петруней били дороги в лесу,
очищали "фронты работы", вытаскивали севшие в болотах машины, один раз
вертолет из болота выволокли. Но, надорванная болотными хлябями и тайгой,
доведенная до инвалидности работавшими на ней летучими забулдыгами, машина
была в таком состоянии, что чем дальше в лес, тем чаще смолкал ее бодрый рык
и останавливалось наступательное движение.
"тихий узас", водитель с помощником отправлялись требовать расчет.
"Договорчик заключили? Денежки пропили? То-то", - никакого расчета им не
давали.
понимас?" Петруня рвал на себе рубаху, пер татуированной грудью на
начальство, уверяя, что он никого и ничего не боится, потому что весь Север
и плюс Колыму освоил, но сломлен ими не был. И вообще судом его не
застращаешь: после суда его пошлют вкалывать тоже в экспедицию, только в
другую, где руководители поразворотистей, у них не забалуешься, и определят
его на машину, может, даже на новую, если нет машин, он киномехаником
заделается, не киномехаником, так бурильщиком, не бурильщиком, так
коллектором, не коллектором, так стропальщиком, не стропальщиком, так
лебедчиком, не лебедчиком, так...
потому давили главным образом на Акима, который судов побаивался, никогда и
ни за что не привлекался, в кутузках не сиживал. Начальство же всякое он
почитал и жалел. Кончалось дело тем, что Аким хватался за голову, восклицал:
"Удавлюся!" - возвращался к "коню", чтобы трудом и изобретательностью
вдохнуть в его хладное железное чрево жизнь и повести за собой по новым
трассам и боевой дорогой отряд разведчиков земных и всяких других недр.
Петруня ругался на всю Эвенкию, обвиняя Акима в бесхарактерности, уверял,
что при таком поведении он долго на этом бурном свете не протянет, но
напарника не покидал, понимая, что тут, на Ерачимо, они как передовой отряд
на войне - друг друга предавать не имеют права.
в машине, мирно уже помурлыкивая старинную песню здешнего происхождения:
"Вот мчится, мчится скорый поезд по туруханской мостовой", и неожиданно
услышали плеск, шлепанье, сопенье, подняли головы и обмерли: саженях в
двухстах, не далее, стоял в речке лось, жевал водяные коренья, и с его
дряблых губищ, с волос, висюльками вытянувшихся, и со всей изогнутой,
горбоносой морды капала вода, неряшливо валилась объедь.
опасное с виду, но еще способное стрелять. Разведчики недр, узнав, в чем
дело, ринулись было полным составом за Акимом - затощали на концентратах,
консервированном борще и кильках в томате, жаждали мяса, но больше зрелищ.
Аким приказал боевому отряду, состоявшему в основном из недавно
освобожденного элемента, ложиться наземь и не дышать. Лишь Петруне не мог
отказать Аким в удовольствии посмотреть, как это он, его, так сказать,
непосредственный начальник, друг и товарищ по боевому экипажу, будет
скрадывать и валить зверя.
тринадцатым годом в здешних краях совсем не изменилась. На Калужском или
Рязанском шоссе добродушная зверина могла себе позволить шляться, норовя
забодать "Запорожца" или другую какую машину, либо являться в населенные
пункты и творить там беспорядки, на радость детям и местным газетчикам,
которые тут же отобразят происшествие, живописуя, как домохозяйка Пистимея
Агафоновна метлой прогоняла со двора лесного великана, норовившего слопать
корм ее личной козы.
гоняют, словно зайца, норовят его употребить на приварок себе и на корм
собакам, другой раз на продажу и пропой. Оттого сохатые в здешней тайге
сплошь со старорежимными ухватками, всего больше надеются на слух, нюх да на
резвые ноги, а не на охранные грамоты.
окраинам страны, по непролазным и ненадзорным дебрям, всюду нарушился, не
исключая лесов и околостоличных. Все тут законно, все образцово
организовано. Заранее приобретаются лицензии, заранее определяется район,
где не только водится зверь под названием сохатый, но и скотинка под
названием егерь, падкая на дармовую выпивку, столичные сигаретки и
свеженькие анекдотцы. Облик и сущность подобного холуя, как известно,
определил еще Некрасов, и он в сути своей не изменился, стал лишь
изворотливей и нахрапистей. "За стулом у светлейшего, у князя Переметьева я
сорок лет стоял. С французским лучшим трюфелем тарелки я лизал, напитки
иностранные из рюмок допивал..."
используется. Он с позором прогонит из лесу хоть какое высокое лицо, если
оно для забавы проливает кровь, пусть и звериную.
острых ощущений - охотниками нельзя их называть, дабы не испакостить хорошее
древнее русское слово, а на опушке уж снежок отоптан, костерок разведен,
чаек какой-то редкостной пользительной травкой (чаще всего обыкновенными
прутьями малины) заправлен. "Чаек-то, чаек! - чмокают наезжие. - А воздух! А
снег! Разве в городе увидишь такой белый?" - "Эх-х-ха-ха, дохнешь природой,
морозцем подивишься, и вот как стиснет ретивое, как потянет вернуться к
родному крестьянскому крыльцу, зажить здоровой, трудовой жизнью..." - "Да-а,
и не говорите! Родная земля, - она сильней магнита любого!.." - "Да что там
толковать? Еще Пушкин, а он-то уж в жизни разбирался, гений был, четко и
определенно выразился: "Хотя разрушенному телу все одно где истлевать..." -
точно-то не помню, забылось, ну, в общем, мысль такая, что на родной-то
земле и почивать любезней..."
перед настоящим, опасным и захватывающим делом. Для бодрости духа и сугрева
выпили по стопочке, егерю стакан подали. Хлебнул в один дых, облизнулся
по-песьи, в глаза глядит, только что хвоста нет, а то вилял бы.
испортишь!
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Мурич Виктор
Зыков Виталий
Контровский Владимир