-- подстрочный перевод, еще четвертый -- все мыслимые толкования каждого
отдельного слова и возможные ассоциации (с оговорками, какие --
нежелательны), давали срок выполнения правительственного заказа и увозили
переводчика домой. Трясущийся мэтр садился переводить. Заканчивалась история
всегда одинаково: незадолго до окончания трудов переводчика опять загребали
в машину, везли на Старую площадь и сообщали, что со свойственной ему
скромностью Иосиф Виссарионович решил эту книгу не издавать. Переводы
отнимались, впрочем, хорошо оплачивались. Эта история достоверно известна по
меньшей мере о четырех переводчиках, еще о двух есть косвенные сведения.
Надо думать, функционировал некий конвейер: очередные переводы кому-то не
нравились, -- надо думать, самому Сталину, как-то не придумывается иной
"арбитр изящества" для данного случая, -- и заказывали все по новой,
другому. Впрочем, искусство поэтического перевода тут было ни при чем, как и
вообще искусство. Перелагатели стихов великого Сосо снова появились в 80-е
годы, но прошлогодний снег представляет интерес для искусства только в
бессмертной балладе Вийона, не иначе.
фальшивых книг, переведенных не с оригинала, а с подстрочника, за коим
никакого оригинала даже не маячило. Не то чтобы в этих ворохах цветущей липы
совсем ничего не было. За фальшивыми строками якобы слагавшей в XIX веке
вдохновенные стихи чувашской девушки Эмине стояла не злая воля переводчицы
Ирины Озеровой, а умелая фальсификация на материалах подлинного чувашского
фольклора. Даже сами по себе советские времена в таких фальсификациях
отчасти не были виноваты. Фридрих Боденштедт подделал целый том якобы не
сохранившихся стихотворений Лермонтова, а Петр Якубович перевел их "обратно"
на русский язык задолго до 1917 года. Но то была шутка, притом единичная. В
советские времена шутка разрослась чуть ли не до планетарного масштаба.
Штейнберг и Тарковский за него русские стихи сочиняли: оголодавшие
переводчики весело использовали его колоритную фигуру для обширной
мистификации. Увы, мистификация вырвалась из рук создателей почти так же,
как чудовище Франкенштейна: Штейнберг был отправлен в дальневосточные
концлагеря именно на основании показаний двух свидетелей: гражданина
Стийенского и его жены, гражданки Маркович. Однако Штейнберг из лагерей
все-таки вышел, последняя книга Стийенского была издана уже посмертно -- в
переводе Штейнберга. Страх перед разоблачением, похоже, сократил жизнь
чудовищу.
"оригиналами" (т. е. переводами с русского; для их изготовления нанималась
талантливая "национальная" молодежь, которая затем спаивалась или иными
способами уничтожалась), требовало "нового прочтения" своих великих творений
-- и стихи, словно мячик, летели к новому русскому переводчику, его труд
издавался, но через год-другой признавался не образцовым, и сказка про
белого бычка длилась как... сказка про белого бычка. "Автору" каждый раз
причитался новый гонорар как за первое издание, -- поверить трудно, но
гляньте в законы об авторском праве тех лет. Многие из участников "Строф
века -- 2", у которых составитель просил разрешения на публикацию их
переводов из Киплинга или Лорки, согласие давали, а потом неуверенно
добавляли: "У меня вот еще переведено двадцать книг... ". С какого (каких)
языка (языков) помнили не все, поэтому я обычно отвечай бессмертной выдумкой
Михаила Светлова: "С говяжьего?" -- и вопрос бывал исчерпан. Почему-то никто
не предпочел для себя казахского поэта Курмангали Уябаева (ум. 1971)
французскому поэту Теофилю Готье (ум. 1872), хотя, видит Бог, такому желанию
навстречу я бы пошел. Я, кстати, старайся пойти навстречу пожеланиям всех
соучастников книги, если только это не нарушало мою собственную композицию
состава.
одного стихотворения в книгу не попало: слишком велика поэзия всех времен и
народов, слишком мала даже эта, очень объемистая антология. Единственное
исключение, когда число переводов не ограничиваюсь, сделано для Франсуа
Вийона: от запретного в советское время Гумилева (чьи переводы все-таки были
перепечатаны в советское время под невероятным псевдонимом... "Осип
Мандельштам", 1938), не менее запретного Жаботинского -- до новейших
переводов Елены Кассировой: впрочем, переведенные ею "воровские" баллады
Вийона в советское время были запретны сами по себе, по высоко
идеологическим соображениям (т. е. по привычному ханжеству). Будь сейчас на
дворе эта самая любимая Маяковским власть (сто, с целью повышения градуса
любви, так или иначе убившая), было бы нельзя печатать переводы
белогвардейца Несмелова, эмигранта Лыжина, гражданина государства Израиль
Мендельсона. Словом, один Эренбург в остатке, да и то, наверное, нашелся бы
повод и его запретить -- вообще без повода, для острастки. Был бы человек, а
статья найдется -- вот и вся мудрость советских лет. "Гейне нашей эпохи",
которого собирался дать советскому читателю Александр Блок (добавляя, что
"предстоит труд большой и ответственный"), -- то ли горькая ирония, то ли
голодный бред умирающего поэта.
переводчики с чистой душой не только взялись читать классику заново -- они
взялись редактировать переводы прежних лет. В буче кипучей было не до
тонкостей: знай вынай по слогу у Каролины Павловой или Михаила Михайлова --
вот и будет "Гейне советской эпохи". Попытка сродни замене чуда Воскресения
-- чудом макияжа.
-- разве что, перебеляя черновики покойных мастеров, позволил себе взять не
самый последний из вариантов (что в научной публикации было бы неправильно,
но эта антология не столько научная, сколько "лично моя" -- в соответствии с
правилами серии "Итоги века"). Ну, еще кое-где расставил знаки препинания
там, где скоропись не дала переводчику довести работу до орфографической и
пунктуационной кондиции. Далеко не всегда и не везде смог я снять с текста
цензурные увечья. К примеру Анатолий Гелескул в предисловии к своей не так
давно изданной книге избранных поэтических переводов процитировал, явно по
памяти, две строки некоего якутского поэта, вдохновенно переведенные
покойным Николаем Шатровым:
и в ней переводы Шатрова -- тоже, хотя переводит он мало, и еще реже делал
это под собственной фамилией. К моему ужасу, в книге вторая строка имела
иное окончание:
Живые стихи я был готов напечатать даже в тех случаях, когда сомнения в
существовании оригинала перерастали во мне в уверенность, что оригинала нет
и не было. Не зря же пушкинское "Из Пиндемонти" ("Не дорого ценю я громкие
права...") дало переводчикам шутливую единицу, которой измеряется степень
подделки: "одна пиндемонтя" или, если угодно, "одни пиндемонть".
Стихотворение Куприна "Вечно" ("Из Кардуччи") -- тоже, видимо, нужно мерить
в пиндемонтях (однако же вопрос: сколько в одной кардучче пин-демонтей?). Но
я старался свести подобные случаи к минимуму: не создавать же для этого
жанра отдельный том -- "Строфы века -- 3"! Впрочем, не исключаю...
Цветаева, Ахматова и большая часть поэтов серебряного века именно
переводили: есть множество способов заработать те небольшие деньги, которые
поэтический перевод давал. В советское время, скажем, детские пьесы, шедшие
на сотнях сцен, приносили Маршаку куда больше, чем Блейк, Берне и даже
Шекспир. Сергей Городецкий переписал "Жизнь за царя" в "Ивана Сусанина",
Вадим Шершеневич тоже работал для сцены, а "Цветы зла" Бодлера в его
переводе по сей день почти целиком лежат в архиве. Но если б дело было в
Бодлере -- в архивах пылятся тонны неизданных "Стийенских" -- это-то
зачем?..
книге М. Белкиной "Скрещение судеб", М., 1992, с. 42-43):
(понятий): слава и деньги. Ибо для чего ж я так стараюсь нынче над... вчера
над... завтра над... и вообще над слабыми, несуществующими поэтами -- так
же, как над существующими, над Кнапгейс -- как над Бодлером? Первое --
невозможность. Невозможность -- иначе. Привычка -- всей жизни. Не только
моей: отца и матери. В крови. Второе: мое доброе имя. Ведь я же буду --
подписывать. Мое доброе имя, т. е. моя слава. -- "Как могла Цветаева сделать
такую гадость?" Невозможность обмануть -- доверие.
говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили -- плохого. Добрая слава:
один из видов нашей скромности -- и вся наша честность.
-- естественно, ибо есть естественно (ибо естественно -- есть). Ведь я могла
бы зарабатывать вдвое больше. Ну -- и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте.
Но у меня-то что останется? Если взять эту мою последнюю спокойную...
радость.
поэты брались только из-за денег: это было отнюдь не самое выгодное занятие
даже из числа "литературных". И все же что делать с такими вот строками, как
те, что записала Лидия Корнеевна Чуковская 19 декабря 1958 года в своих
"Записках об Анне Ахматовой":
преступная растрата национального достояния -- ахматовское, пастернаковское
время, расходуемое не на собственное творчество, а на переводы".
Галушко опубликовала в свое время стихотворение "Переводчики 1950 года", и в
нем есть строки: "Из ГЕте, как из гетто, говорят / Обугленные губы