Чтение 44–й страницы книги ~Мои скитания~

Он мне показал афишу и сказал, что это: "Моя дура жена отличается".

И Далматов долго хранил эту афишу с прибавленным

на ней акростихом:

Дар единственный -- полсвета

Удивленьем поражает:

Роль мужскую, роль Гамлета

Артистически играет.

* * *

Окончив благополучно сезон, мы проехали в Пензу втроем: Далматов и
Свободина в купе 1-го класса, а я один в третьем, без всякого багажа, потому
что единст-венный чемодан пошел вместе с Далматовским багажом. На станции
Муравьеве, когда уже начало темнеть, я за-бежал в буфет выпить пива и не
слыхал третьего звонка. Гляжу, поезд пошел. Я мчусь по платформе, чтобы
до-гнать последний вагон, уже довольно быстро двигаю-щийся, как чувствую,
что меня в то самое время, когда я уже протянул руку, чтобы схватиться за
стойку и прыгнуть на площадку, кто-то схватывает, облапив сзади.

Момент, поезд недосягаем, а передо мной огромный жандарм читает мне
нравоучение.

Представьте себе мою досаду: мои уехали-- я один! Первое, что я сделал,
не раздумывая, с почерку-- это хватил кулаком жандарма по физиономии, и он
загре-мел на рельсы с высокой платформы... Второе, сообра-зив мгновенно, что
это пахнет бедой серьезной, я спрыгнул и бросился бежать поперек путей,
желая проскочить под товарным поездом, пропускавшим наш пассажир-ский...

Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма, которо-го поднимают сторожа.
Один с фонарем. Я переползаю под вагоном на противоположную сторону,
взглядываю наверх и вижу, что надо мной вагон с быками, боковые двери
которого заложены брусьями. Моментально, поль-зуясь темнотой, проползаю
между брусьями в вагон, пробираюсь между быков, -- их оказалось в вагоне
толь-ко пять, -- в задний угол вагона, забираю у них сено, снимаю пальто,
посыпаю на него сено и, так замаскиро-вавшись, ложусь на пол в углу...

Тихо. Быки постукивают копытами и жуют жвачку... Я прислушиваюсь. На
станции беготня... Шум... То сти-хает... То опять... Раздается звонок...
Мимо по платфор-ме пробегают люди... Свисток паровоза... длинный... с
перерывами... Грохот железа... Рвануло вагон раз... два... и колеса
захлопали по стрелкам... Я успокоился и сразу заснул. Проснулся от какой-то
тишины... Светает... Со-ображаю, где я... Красные калмыцкие быки...
Огромные, рогастые... Поезд стоит. Я встаю, оправляюсь. Вешаю на спину быка
пальто и шляпой чищу его... Потом наде-ваю... выглядываю из вагона... Заря
алеет... Скоро сол-нышко взойдет... Вижу кругом нескончаемые ряды ваго-нов,
значит большая станция... Ощупываю карманы-- все цело: и бумажник и
кошелек... Еще раз выгляды-ваю-- ни души... Отодвигаю один запор и
приготов-ляюсь прыгнуть, как вдруг над самым ухом свистит па-ровоз... Я
вздрогнул, но все-таки спрыгнул на песок, и мой поезд загремел цепями,
захлопал буферами и дви-нулся.

Пробираюсь под вагонами, и передо мною длинней-шая платформа. Ряжск!
Как раз здесь пересадка на Пензу... Гордо иду в зал I класса и прямо к
буфету -- жажда страшная. Пью пиво и ем бутерброды. У буфета никого...
Наконец, появляются носильщики. Будят пас-сажиров... И вижу, в другом конце
зала поднимаю-щуюся из-за стенки дивана фигуру Далматова... Лечу! Мария
Ивановна, откинувшись к стене, только просы-пается... Я подхожу к ним... У
обоих-- глаза круглые от удивленья.

-- Сологуб! -- оба сразу.

-- Я самолично.

-- А я хотел телеграмму дать в поезд. Думал, не слу-чилось ли что...
Или, может быть, проспал... Все искали... Ведь мы здесь с 12 часов. Через
час еще наш поезд.

-- А я отговорила дать телеграмму, -- сказала Свободина, и я ее
поблагодарил за свое спасение.

В этот сезон 1879-- 80 года репертуар был самый раз-нообразный, --
иногда по две, а то и по три пьесы новых ставили в неделю. Работы масса,
учили роли иногда и днем и ночью. Играть приходилось все. Раз вышел такой
слу-чай: идет "Гроза", уж 8 часов; все одеты, а старухи Онихимовской--
играет сумасшедшую барыню-- нет и нет! Начали спектакль; думаю, приедет. В
конце первого ак-та приходит посланный и передает письмо от мужа
Онихимовской, который сообщает, что жена лежит вся в жару и встать не может.
Единственная надежда -- вто-рая старуха Яковлева. Посылаем-- дома нет, и где
она -- не знают. Далматов бесится... Спектакль продол-жается. Послали за
любительницей Рудольф.

Я иду в костюмерную, добываю костюм; парикмахер Шишков приносит седой
парик, я потихоньку грими-руюсь, запершись у себя в уборной, и слышу, как
рядом со мной бесится Далматов и все справляется о Рудольф. Акт кончается, я
вхожу в уборную Далматова, где за-стаю М. И. Свободину и актера
Виноградского.

Вхожу, стучу костылем и говорю:

-- Все в огне гореть будете неугасимом!.. Ошалели все трое, да как
прыснут со смеху... А Далматов, нахохотавшись, сделал серьезное лицо и запер
уборную.

-- Тише. А то узнают тебя -- ведь на сцене расхохо-чутся... Сиди здесь
да молчи.

С этого дня мы перешли с ним на "ты". Он вышел и говорит выпускающему
Макарову и кому-то из актеров:

-- Рудольф приехала! У меня в уборной одевается. Как бы то ни было, а
сумасшедшую барыню я сы-грал, и многие за кулисами, пока я не вышел со
сцены, не выпрямился и не заговорил своим голосом, даже и внимания не
обратили, а публика так и не узнала. Уже после похохотали все.

Сезон был веселый. Далматов и Свободина пользо-вались огромным успехом.
Пенза видала Далматова во всевозможных ролях, и так как в репертуар входила
оперетка, то он играл и губернатора в "Птичках певчих" и Мурзука в
"Жирофле-Жирофля", в моем арабском плаще, который я подарил ему. Видела
Далматова Пен-за и в "Агасфере", в жесточайшей трагедии Висковатова "Казнь
безбожному", состоявшей из 27 картин. Шла она в бенефис актера Конакова и
для любимого старика в ней участвовали все первые персонажи от
Свободиной-Барышевой до опереточной примадонны Раичевой вклю-чительно.
Трехаршинная афиша красными и синими бук-вами сделали полный сбор, тем
более, что на ней значи-лись всевозможные ужасы, и заканчивалась эта афиша
так: "Картина 27 и последняя: Страшный суд и Воскре-сение мертвых. В
заключение всей труппой будет испол-нен "камаринский". И воскресшие плясали,
а с ними и суфлер Модестов, вылезший с книгой и со свечкой из будки.

Бенефисы Далматова и Свободиной-Барышевой со-бирали всю аристократию, и
ложи бенуара блистали бриллиантами и черными парами, а бельэтаж--
формен-ными платьями и мундирами учащейся молодежи. Ин-ституток и
гимназисток приводили только на эти бене-фисы, но раз вышло кое-что
неладное. В бенефис Дал-матова шел "Обрыв" Гончарова. Страстная сцена между
Марком Волоховым и Верой, исполненная прекрасно Далматовым и Свободиной,
кончается тем, что Волохов уносит Веру в лес... Вдруг страшенный пьяный бас
грянул с галерки:

-- Так ее!...-- и загоготал на весь театр. Все взоры на галерку, и
кто-то крикнул, узнав по го-лосу:

-- Да это отец протодьякон!

Аплодисменты... Свистки... Гвалт...

А протодьякон, любитель театра, подбиравший обык-новенно для спектакля
волосы в воротник, был поли-цией выведен и, кажется, был "взыскан за
мракобесие".

x x x

Сезон 1879-- 80 года закончился блестяще; актеры за-работали хорошо, и
вся труппа на следующую зиму осталась у Далматова почти в полном составе:
никому не хотелось уезжать из гостеприимной Пензы.

Пенза явилась опять повторным кругом моей жизни. Я бросил трактирную
жизнь и дурачества, вроде подве-шивания квартального на крюк, где была
люстра когда-то, что описано со слов Далматова у Амфитеатрова в его
воспоминаниях, и стал бывать в семейных домах, где собиралась славная
учащаяся молодежь.

Часть труппы разъехалась на лето, нас осталось не-много. Лето играли
кое-как товариществом в Пензен-ском ботаническом казенном саду, прекрасно
поставлен-ном ученым садоводом Баумом, который умер несколько лет назад.
Семья Баум была одна из театральных пен-зенских семей. Две дочери Баум
выступали с успехом на пензенской сцене. Одна из них умерла, а другая
окон-чательно перешла на сцену и стала известной в свое вре-мя инженю
Дубровиной. Она уже в год окончания гим-назии удачно дебютировала в роли
слепой в "Двух си-ротках". Особенно часто я бывал в семье у Баум. В пер-вый
раз я попал к ним, провожая после спектакля нашу артистку Баум-Дубровину и
ее неразлучную подругу-гимназистку М. И. M-- ну, дававшую уроки дочери М. И.
Свободиной, и был приглашен зайти на чай. С той поры свободные вечера я
часто проводил у них и окончатель-но бросил мой гулевой порядок жизни и даже
ударился в лирику, вместо моих прежних разудалых бурлацких песен.
Десятилетняя сестра нашей артистки, Маруся, моя внимательная слушательница,
сказала как-то мне за чаем:

-- Знаете, Сологуб, вы -- талант!

-- Спасибо, Маруся.

-- Да, талант... только не на сцене... Вы-- поэт. Это меня тогда
немного обидело, -- я мнил себя ак-тером, а после вспоминал и теперь с
удовольствием вспо-минаю эти слова...

Другая театральная семья-- это была семья Горсткиных, но там были более
серьезные беседы, даже ско-рее какие-то учено театральные заседания.
Происходили они в полу-художественном, в полумасонском кабинете-библиотеке
владельца дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного старика, долго