Чтение 44–й страницы книги ~Затеси~

Она и замуж вышла за человека, которого сама в больнице помогала
оперировать и выхаживать, за Лешу-прокатчика, у которого от военных харчей и
тяжелой работы получилась язва желудка.

Намытарились они, пока обжились и хлеба досыта наелись. Леша из
ремесленного училища, угла своего нет -- в общежитии всю войну бедовал,
Машенька в большой семье жила, которая за войну вся распалась: братья
погибли на фронте, мать умерла, а отец пошатнулся умом и, пропив дом, угодил
в инвалидку.

Ютились по чужим углам молодые супруги, дом себе строили. Долго
строили, перебиваясь с хлеба на квас, и в своем уже доме Машенька родила
первенца.

Самая большая это радость в ее и в Лешиной жизни была. Да рано
обрадовались. Надорвалась, видно, Машенька в работе и послабела здоровьем,
да и не побереглась после родов, застудилась. Грудь у нее заболела,
распухла, и она, никогда не болевшая, долго крепилась и в больнице никому
ничего не говорила, не жаловалась. Когда совсем плохо стало, хватилась --
лечить поздно: опухоль злокачественной сделалась.

Вот тогда-то и отправили Машеньку почти силком в Москву, к знаменитому
хирургу. И он удалил ей левую грудь -- ничего уж сделать было нельзя. А пока
она в клинике была, ребеночек -- первенец ее -- умер, двухмесячный, не успел
намаяться.

К Леше возвращалась Машенька домой. А под платьем пустота, будто вместе
с грудью и с ребеночком, к которому она и привыкнуть-то не успела, вынули у
нее сердце. Так-то все кругом уныло и незнакомо, так-то одиноко среди чужих
людей.

Жизнь почти сначала надо строить. Женщина без руки, без ноги -- и то
нехорошо, несправедливо, не идет быть женщине инвалидом. Но женщина без
груди...

Леша, он хороший, он примет ее и такую. Но он же еще молодой. Она была
первой женщиной в его жизни, и что, если попадет ему ладная, складная, без
изъяна?..

Ничто не радует Машеньку. Скорей, скорей на вокзал. Думала посмотреть
Москву, Кремлем полюбоваться, да не тот момент. В другой уж раз как-нибудь.

А людей-то, людей кругом! Море, целое море -- так оно и волнуется, это
море, так и двигается. И ведь среди людей этих есть и те, которых она
лечила, поднимала на ноги в госпитале. Много там и москвичей попадалось. Вот
бы интересно встретить да поговорить.

И только Машенька так подумала, тут же и увидела одного, опознала. Он
спускался по катучей лестнице в метро, и она спускалась по этой же лестнице
да обернулась зачем-то -- и вот он, стоит сзади нее, смотрит скучно, без
интереса, перед собой. Солидный такой, в шляпе, в серой паре и с портфелем.

А был-то, был... Горе горькое! Ранение неловкое -- выше ягодицы,
тазовая кость у него повреждена была, и гнила рана сильно. Пахло от него на
всю палату, когда привезли. Но Машенька и не таких обихаживала. Она возилась
с ним, беспомощным и отощалым, как с ребенком, бинтики всегда новенькие
норовила положить на его рану, книжки ему вслух читала, а когда на раздаче
дежурила, старалась супишку или каши добавочной для него раздобыть.

"Как же его фамилия?" -- мучилась Машенька. И пока мучилась, подвезло
ее до низа и чуть с лестницы не сбросило. Дежурная в красной фуражке
поддержала ее и укоризненно покачала головой. Или тряхнуло Машеньку, или с
испуга, но под платьем, там, где была грудь, у нее заныло, и она, прикрыв
ладошкой это место, поспешила в вагон.

Она и в вагон заскочила следом за тем, что был в серой паре и с
портфелем, думая, что как вспомнит фамилию, так и заговорит: "Вы меня не
помните?" -- или что-нибудь в этом роде.

В вагоне была густая толчея, и Машенька поскорее оттиснулась к
железному поручню, схватилась за него, боясь, что ее ненароком прижмут к
железу или к стене, -- боль в груди еще не прошла.

Устоявшись после того, как поезд загудел и тронулся, Машенька отыскала
глазами того, с портфелем, и едва приметно ему улыбнулась. Но, тут же
вспомнив, какая она после операции желтая и некрасивая, погасила улыбку.
Гражданин этот ухватил ее улыбку, и в глазах его, чуть припухших со сна или
еще от чего, проскользнуло изумление, он покривил уголок губ и отвернулся.

И по этому движению губ, которые раньше кривились от боли, а теперь как
бы презрительно, Машенька окончательно убедилась, что это и есть тот самый
раненый, и фамилию его вспомнила -- Комаров!

Но имени вспомнить уже не могла. А ведь знала, знала имя-то -- он ей на
прощанье и адрес свой оставлял, и просил писать ответы на его письма. Да
мало ли их за войну-то было, от благодарности влюбленных в молоденькую
сестру, просивших писать и помнить.

Многих она тут же и забывала, как только они уходили за порог
госпиталя. Но Комарова отчего-то долго еще помнила. Может быть, оттого, что
был он тяжелый, лежал в госпитале долго и много сил и ласки на него было
затрачено. А еще запомнился он тем, что среди неунывающей солдатни, которая,
поправляясь и входя в силу, прокудничала, всяческими способами нарушая
режим, Комаров выделялся скромностью и вежливостью. Умел он хорошо говорить,
читал много и стойко переносил боль, да еще стыдился сестер и нянь,
дожидался ее дежурства, не даваясь с перевязкой другим сестрам, и терпел
насчет судна.

На прощанье Комаров поцеловал Машеньке руку, чем очень ее смутил. "Я
никогда-никогда, Машенька, вас не забуду!"

И еще что-то говорил, она обняла его взволнованно, бережно, поцеловала
в щеку и заплакала умильными и жалостными слезами -- было у нее такое
чувство, будто свое дитя она от смерти спасла.

И вот надо же, он, Комаров, через столько лет! Машенька еще раз
попыталась встретиться с его глазами и встретилась вцепилась в них. "Ну,
узнайте, узнайте меня!" -- молила она взглядом. Но Комаров снова отвел
глаза, и Машенька огорченно вздохнула: "Видно, так я сильно переменилась..."

В это время поезд затормозил, Машенька забыла держаться за поручень, ее
качнуло и бросило на Комарова. Он, видимо, привыкший ездить в толчее, ловко
от нее увернулся, и Машенька на лету уловила его высокомерный взгляд, тот
самый взгляд, каким москвичи так любят одаривать всякую там деревенщину,
бестолково снующую по столице. И еще она успела увидеть накипевший
подбородочек Комарова, эти брезгливо искривленные губы и чуть обвислые
гладкие щеки хорошо и вовремя питающегося человека.

Комаров направился к выходу. Машенька попыталась опередить его, думая,
что он уйдет сейчас и пропадет в людском скопище. Она решилась заговорить и,
протискиваясь между людей, поравнялась с Комаровым. И в это время он
неожиданно толкнул локтем ее в то место, где раньше была грудь, а теперь
жалким, мятым птенцом лепился кусок ваты.

-- Смотреть же надо, полоротая!

Она еще услышала этот надменный рык Комарова, но видеть-то уже ничего
не видела -- в глазах ее вдруг сделалось темно.

На той же или на следующей станции -- этого Машенька не помнила, --
шатаясь она вышла из вагона, медленно побрела в угол станции, спряталась за
киоск или телефонную будку и, навалившись на стену лицом, долго плакала от
обиды, от боли и еще от чего-то. Плакала первый раз с тех пор, как
похоронила мать.

Потом она добралась до Курского вокзала и уехала в свой родной город,
что на Урале стоит, и живет там с мужем Лешей и по сию пору. Только в Москве
она больше никогда не бывала...

Очень мне хочется, чтобы Комаров прочитал эти строки. На свете людей с
такой фамилией много, в одной Москве, наверное, тысяча. Так напоминаю ему:
вы тот самый Комаров, что лежал в госпитале No 2569 в городе Чусовом, в
бывшей девятой школе, что возле железнодорожной линии. Год тогда был 1942-й.
Вас в ту тяжелую и голодную зиму возвращала к жизни медсестра Машенька, с
ямочками на румяных щеках, ласковая, добрая, какими полна и жива наша
российская земля.

Кружево

Огромная, в простенок величиной, снежинка в хрустальной изморози --
тронь: рассыплется!