сведется к суровому ограничению - к одному человеку, как заведено
повсюду... и тогда приходит разочарование, а то и настоящее горе. Ты еще
не знаешь горя, ты молода...
Одной девятнадцать, другой двадцать, кто из них вправе называть другую
молодой? И кроме того: императрице ли, властительнице вселенной,
жаловаться на судьбу?
глаз, пересказывала Вильтруд аббату Бодо все свои беседы с императрицей.
Те, которые были, и те, которых не было. А уж аббат добавлял кое-что и от
себя. Так рождалось бремя наветов и поклепов, что должно было пасть на
Евпраксию. Кто первый посеял лживые слова, которые просуществовали целые
столетия, записанные в хрониках, повторяемые бесчестными людьми, в том
числе из осмелившихся называть себя историками? Императрица, мол, заявила,
что не решается ехать к императору в Италию, сохнет-печалится, но боится,
потому что, развращенная мужем, не знает даже, от кого понесла.
страстях императора - и молчали. Знали о тайных сборищах ночных в соборах
- прикидывались, будто не слышали. Ведали о чистоте Евпраксии - и всячески
старались втоптать в грязь ее имя, как будто надеясь такой ценой обелить
имя Генриха.
сыпали злобу свою на нее холодным дождем, крупным, как следы оспы у злого
человека, грубыми пальцами скребли по самому дну сердца, нагло лезли в
беззащитные ее глаза, а она... ничего она не могла сделать против них,
беспомощно стискивала кулачки, бессильные, почти детские свои кулачки, но
чем отчаянней, чем крепче сжимала их, тем больше находила в себе силы,
воли, твердости. Можно ли одиночеством победить чужой мир? Победить
нельзя, превзойти - нужно.
невразумительное аббат Бодо.
нигде не живет. Мое нынешнее положение требует покоя и постоянства. Но я
долго думала о нуждах государственных, они не оставляют нас нигде. Я
решила отбыть в Италию, чтобы там именно даровать императору сына.
тронулась в Италию, чтобы именно там даровать императору сына!>
перетерпи всю суету в мире! Но любовь у нее отняли, еще и не подарив,
обворовали душу, тело растоптали. Не дано ей было узнать об искушениях и
могуществе собственного тела, ничего не дано. Она же должна дать
императору сына. Не дать - даровать...
тела. Выбора не было. Надежд тоже. И все же надеялась: может, по ту
сторону гор хоть немного другой мир?
Евпраксия держала возле себя неотлучно Вильтруд - и когда ехала в повозке,
и когда несли ее на руках в лектике.
великих рек, облаков и неба. Громады клубящихся облаков плыли у ног,
передвигались перед глазами, казалось даже, влажно прикасались к лицам.
Вверху виднелось на диво темное небо, будто намеренная преграда из
сгущенной тьмы, которая отдаляла земной мир от высшей сферы вечного огня.
Вдоль пути дрожали голубые отблески, камни, по которым ступали люди,
посверкивали, будто усыпанные алмазами, и разбрызгивали слепящие лучики.
Никогда еще не видела Евпраксия столь яркого света, что ломко падал с
ледяных вершин вниз, так и не достигая дна глубоких долин, где испокон
веков жили люди.
медленно отплыла в сторону и вверх, открыв иные вершины, издали показав
разорванную цепь совсем уж высоченных гор, покрытых снегом, купающихся в
ослепительном солнце. А более близкие к ним снежные плоскости, скалы, и
темные ущелья, и бездонные пропасти, что гинули в вечной тени, начали
окутываться мерцающей голубизной, которой, казалось, был насыщен воздух, и
Евпраксия почувствовала, как она сама наполняется тою же чистой
голубизной, погружается в нее, опускается в вечно голубой свет Италии,
где, возможно, найдет облегчение ее исстрадавшаяся душа.
в Вероне, а двор Генриха был в Падуе, но самого императора там тоже никто
не нашел бы, потому что он где-то брал еще один итальянский город или
замок. На черных дорогах войны познал Генрих, что такое власть,
государство, империя и жизнь человеческая, верил только в войну - ни во
что больше. Корабль служит плаванью, щит - обороне, меч - для удара! Зло
называй всегда злом и не давай покоя своим врагам. Будет волк дремать - не
добудет доброго мосла, воин не победит, коль много спит.
этого дела. Бились за какой-то холмик земли иль за ручей, бились упорно и
ожесточенно, погибало много людей, а император посылал туда еще больше,
потому что его противники тоже старались послать больше, чем было убито,
холмик иль ручей переходили из рук в руки, и как-то никому не приходило в
голову сравнить, что добывали и что теряли.
преодолела Гигантские горы, сразу то ли успокоился, то ли впал в
равнодушие, не смог оторваться от своей войны, чтобы хоть для виду
встретиться с императрицей. Евпраксия не была обеспокоена таким странным
невниманием к себе, более того, даже обрадовалась, что не нужно будет
тратить сил еще и на разговоры с этим ненавистным человеком. Но для
окружения Евпраксии странное императорское невнимание к ней стало зловещей
приметой, и в Вероне воцарилась напряженность с первого дня пребывания
императрицы.
несколько самых тяжелых лет жизни, испытать тут неволю и чувство самой
большой безнадежности. Если б предвидела, может, возненавидела этот город
сразу же, а пока на пути к Вероне осматривала с любопытством новый край,
жадно впитывала его краски и формы, радовалась солнцу, безбрежности неба,
громадам гор, деревьям, цветам, животным.
темнели прозрачные воды озера Бенако; чистые ручьи с шумом впадали в
озеро; из каменистых долин, близких к городу, мутными валами катилась
навстречу путникам жара, но будто разбивалась об углы башен крепости
Пескьера, поставленной на берегу Бенако. Собственно, уже от Пескьеры
начинались владения Вероны; каждый камень, каждая вознесенная в небо башня
принадлежала городу, в который ехала Евпраксия, принадлежала ему и
зависела от него. Земля тут была пропеченная солнцем, опаленная и линялая,
что-то мертвое чудилось даже в зелени деревьев, лишенных сочности; поражал
камень - сухой, без мхов, без влажной земли под ним; небольшие городки и
одинокие маленькие крепости топорщились на удивленье высокими, тонкими,
гранеными башнями. Тут не встретишь замков круглых и приземистых, как сами
хозяева - налитые пивом до горла германские бароны; тут все было
угловатое, резкое, четкое, и люди, выехавшие навстречу императрице, чтоб
сопровождать ее, тоже отличались четкостью движений, их смугловатые лица
казались опаленными не только извне, некий огонь постоянно жег их еще
изнутри.
пропадали радость и любопытство, тем заметней угнетали ее эти странные
башни, растущие повсюду. Каждый богатый синьор ставил башню как знак
могущества. Императрице перечисляли роды, что владеют башнями и здесь в
Романии, Тоскане, Тревизо, Лациуме: Скала, Каррара, Висконти, Соффрединги,
Торкарези, Убальдини, Герардинги. Всех не перечесть! Император Генрих IV
брал города и замки, он должен бы разрушить башни, за непослушанье хозяев,
но не делал этого: крепостные башни пригодятся - для обороны, а то и для
тюрем, потому что императоры всегда заботятся о тюрьмах больше, чем о
людях.
неистовых вод Адидже змеистым кольцом охватывали зубчатые стены и башни
города. В глаза бросался розовый камень строений, золотисто светились
высокие церковные колокольни, клокотала вода вкруг тяжелых каменных опор
старого, еще римских времен моста, что соединял город с холмом Сан-Пьетро.
Непробиваемы были стены, венчавшие холм, суровые башни стерегли
императорский дворец, построенный, как вся крепость, неведомо кем и когда:
то ли Цезарем, который даровал тысячу лет назад веронцам римское
гражданство, то ли Остготом Теодорихом, то ли лангобардом Албуином, при
которых Верона была главной королевской резиденцией. Генриху Верона тоже
пришлась по сердцу, именно потому, как объяснял в послании к своей жене,
он пожелал, чтоб сей город стал достойным местом пребывания императрицы в
Афанасьев Роман
Круз Андрей
Березин Федор
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей