огонь и в воду!
добьется, если захочет.
практике приходится с ними бороться.
наслаждением, в котором было даже что-то дикарское. Машенька помогала мне и
смеялась.
БОЛЬШОЙ РАЗГОВОР
прорывы, отступления, атаки. Но ничего похожего на войну не было в той
тщательной однообразной работе, которой мы занимались днем и ночью - ночью
потому, что нужно было не только лечить, но и ухаживать за больными.
предсказать потери. Так погиб, несмотря на огромные дозы сыворотки,
белокурый мальчик, напомнивший мне Андрея. Погиб третий ребенок у женщины,
потерявшей двух, и она часами стояла у нашей баньки, простоволосая,
страшная, качая завернутое в тряпку полено.
должна была сделать усилие, чтобы не побежать со всех ног.
друга в юности и встречающихся, когда миновали в разлуке не дни и месяцы, а
годы. Была ли эта разлука полным забвением или все же не переставало звенеть
в душе воспоминание о том, что казалось забытым? Кто знает? Расстаются в
юности, когда удивительно близки впечатления и размышления. Встречаются не
очень или очень охладевшими и, сравнивая две жизни, поражаются, сочувствуют,
негодуют.
возникли прежние отношения - не прежние, другие, но которые были невозможны
без прежних. То, что было между нами в Лопахине, теперь представлялось мне
чем-то легким, тонким, похожим на первую сквозящую зелень вязов, когда ночью
мы шли на Пустыньку после школьного бала.
линии кряжей, когда, посмотрев больную девочку лоцмана, жившего в крайнем
доме посада, мы вышли и, одновременно вздохнув, пошли не налево - домой, а
направо - вдоль пологого берега Анзерки.
мысленно чуть не сказала - в России, как будто здесь, в Анзерском посаде,
была не Россия. Вокруг не лежал теплый, желтый отсвет уходящего дня, а лишь
холодно сверкала каменистая тропинка, которая вела к солевым варницам,
раскинутым среди извилистых оврагов.
усталости, а совсем другое. И Андрей, как всегда первый, назвал то, о чем мы
молчали.
в котором я упрекал тебя... Ты знаешь, о чем я говорю?
друг друга.
вид.
Лопахина, она поручила тебе... Это правда, что ты взяла на себя заботы о
дяде?
пошли по неудобной, покатой тропинке к оврагам - туда, где виднелся черный
навес на столбах и в глубине, под навесом, вспыхивало дымное пламя. Это были
варницы.
попечение. Но ведь ты предложила сама? Это правда? Я понимаю, ты предложила
не из-за денег...
он не хотел упоминать о деньгах и проговорился нечаянно.
небрежностью относился к нему - преступной, потому что он искал среди нас
того, кому мог бы передать свой труд, свои мысли. А я даже не знаю, где
остались его работы? У тебя?
фоне дымно-красного вырывающегося откуда-то пламени, можно было рассмотреть
темные фигуры неподвижных людей.
заговорил он. - И вот, когда он остался один... Разумеется, это вздор, что
он умер из-за кого бы то ни было, - сказал он поспешно. - Но ты понимаешь...
мне было очень трудно, и, когда ты не ответила, я решил больше тебе не
писать.
колодца, и вдоль деревянного желоба она бежала в варницу через дворик.
Черный, мохнатый мужчина с палкой в руке стоял подле котла, в котором
варилась соль, и все вокруг было озарено мрачным отблеском пламени.
была так ошеломлена, что в первую минуту не нашлась, что ответить Андрею.
Зачем Глафира Сергеевна оклеветала меня? Она сочинила целую историю, будто я
долго умоляла ее оставить Павла Петровича на мое попечение, уверяя, что буду
беречь его. А потом, когда старый доктор после ее отъезда остался один, я ни
разу даже не зашла к нему, и он тяжело болел и умер без теплого слова, без
помощи и без друзей. Все это она узнала будто бы от одного лопахинца,
который был возмущен моим поведением.
меня поразило! Все-таки Агния Петровна знала и любила маму, и я привыкла
уважать ее, хотя и чувствовала, что в глубине души она слабый человек и
легко поддается чужому влиянию. А Митя? Поверил ли Митя?
кого-нибудь, как в ту ночь - была уже ночь - на Андрея.
немедленно переехала в Москву, разумеется, чтобы развязать себе руки. Как,
жадно поглядывая по сторонам, она снимала с антресолей всякую рухлядь и
потом долго торговалась со старьевщиком, который даже плюнул, уходя, и
сказал, что такую выжигу он встречает впервые. Как старый доктор молодел от
надежды, освещавшей его лицо, когда он читал мне письмо, начинавшееся
словами: "Дорогой Владимир Ильич". Как он был потрясен отзывом какого-то
Коровина. Как ему стало "некогда жить" и как перед смертью он манил кого-то
слабой рукой, но не было с ним той, кого он манил, а была только одинокая
девочка, не знавшая, чем облегчить его последние минуты.
не меньше тридцати девяти. Мы ничего не ели с обеда, я хотела сварить кофе
(мы вернулись в баньку). Но Андрей почему-то не дал, и мы молча, грустно
съели страшно соленую селедку, после которой так захотелось пить, что я
все-таки сварила кофе.
волноваться, потому что то, что он рассказал, глубоко взволновало и
заинтересовало меня.
произошло четыре года назад в семействе Львовых, но оказалось, что совсем
нетрудно! Нужно было только одно: знать Глафиру Сергеевну, а Андрей знал ее
теперь куда лучше, чем я. Это был конец прежней семьи во главе с Агнией
Петровной и начало новой, в которой главную роль Глафира Сергеевна,
разумеется, отводила себе. Тогда, в Лопахине, она лишь приступила к своей
задаче, может быть, немного решительнее, чем требовали обстоятельства, -
приступила и, совершив ошибку, немедленно свалила вину на меня. Андрей
рассказывал об этом немного иначе. Я угадывала каждый его намек с полуслова.
Он нарисовал портрет изменившейся, постаревшей - "не узнать!" - Агнии
Петровны, и за этим "не узнать" я увидела Глафиру Сергеевну, уверенную,
вежливо улыбавшуюся, в то время как глаза оставались неподвижно-мрачными на
красивом, бледном лице: "Что касается ваших, мамочка, дел... " Теперь она
вела дом - и вела, по словам Андрея, в высшей степени толково и властно.
Митя слушался ее, только в одном вопросе она встретила решительное