Чтение 44–й страницы книги ~Ледяной дом~

перевезли во дворец.

Сделалась суматоха между придворными; каждый спешил во дворец, к своей
должности, или домой, каждый думал о себе. Испуганные гоф-девицы нашли
услужливых кавалеров, которые усадили их в экипажи или взялись проводить,
куда нужно было. Мариорица ничего не боялась - он был подле нее. Волынской
кричал ее экипаж; но никто не отозвался; подруги ее исчезли, прислуга
также... И тут фатализм, и тут любовь сделали свое! Оставалось Артемию
Петровичу проводить княжну пешком во дворец.

Счастливец! он тонет с нею во мгле тумана; он страстно сжимает ее руку
в своей, он лобызает эту руку. Разговор их - какой-то лепет по складам,
набор сладких эпитетов и имен, бессмыслица, красноречивая для одних
любовников. Не обошлось без вопроса, общего места влюбленных: любишь ли ты
меня? Мариорица не отвечала, но Артемий Петрович почувствовал, что руку его
крепко, нежно прижали к атласу раз, еще раз, что под этим атласом сердце то
шибко билось, то замирало.

Ноги их идут без всякого направления; они идут, потому что раз
приведены в движение. Вся мысль влюбленных в их сердце; лучше сказать, у них
нет мысли - они только чувствуют себя друг в друге; чувство упоения
поглотило все их бытие.

Он обхватил ее стан из-под распахнувшейся шубы и колеблющуюся тихо
привлек к себе. На уста его пышет огонь с ее лица; неведомо как, они
встречают другие горящие уста, и Волынской выпивает до дна сладкий,
томительный поцелуй...

Этот поцелуй разбежался тысячами по всему существу Мариорицы, она вся -
пылающий поцелуй. Ей жарко, ей душно на морозе... Шуба сползла с плеч
Волынского, он не останавливается за нею. Они забыли время, дворец,
государыню, целый мир. Кто знает, долго ли они, как сумасшедшие, блуждали бы
близ дворца, когда бы всего этого не напомнил им оклик часового.
Встревоженные, они как бы пробудились от сладкого сна, будто упали с неба.

Успокоило их несколько, что они находятся у служб дворцовых. Найти
дорогу к маленькому подъезду было делом нескольких минут. Они входят во
дворец, прокрадываются, как преступники; на лице их, кажется, прочтут
повесть их нынешнего вечера. К счастию, в коридоре дежурный гоф-лакей
дремлет, сидя на стуле; ни одного пажа, которых лукавство так опасно в
подобных случаях! Как будто нарочно, никто их не заметил, никто не попадался
им навстречу; самые свечи тускло горят - иные уж и погасли. Видно, весь
дворец на половине государыниной озабочен ее испугом.

Вот и комната княжны... Здесь, конечно, расстанется с нею Волынской,
унеся с собою сладкую добычу любви? Спальня девушки - святилище для
постороннего мужчины; преступник уже тот, кто входит в нее с мыслью
обольщения. Время рассуждать об этом безумцу!.. Волынской забыл все
святое... он входит за Мариорицей. Одинокая свеча нагорела; никого нет!..
Сумрак и тишина келий!.. Бедная девушка дрожит, сама не зная отчего; она,
как робкое дитя, упрашивает, умоляет его выйти.

- Подари меня еще одной минутой блаженства, душа моя, ангел мой! -
говорит он, сажая ее на диван. - Еще один поцелуй, и я бегу от тебя,
счастливейший из смертных!

Он сто раз печатлеет огонь своей страсти на белой шее и плечах, на
пурпуре щек, на черных, мягких косах, путающихся по лицу его и мешающихся с
черными кудрями его волос, он пожирает ее своими лобзаниями.

Бедная Мариорица! слабое существо! она опять все в мире забыла.

Вдруг опрометью, запыхавшись, вбегает Липман и кричит, как сумасшедший:

- Княжна! княжна! государыня очень больна... она вас давно...

Увидав кабинет-министра, он осекся и не знал, что начать; однако ж
скоро оправился и продолжал, запинаясь, с увертками кокетки, искоса и
насмешливо посматривая на гостя:

- Государыня вас... давно спрашивает... вас везде ищут... я к вам во
второй раз... извините, если я не вовремя.

Злодей опять не договорил; рот его улыбался до ушей, уши шевелились,
как у зайца, попавшего на капусту.

Громовый удар, раздробившись у ног Волынского, не так ужаснул бы его,
как появление этого лица. От двусмысленных слов Липмана буря заходила в
груди; он вспыхнул и - слово бездельник! было приветствием
обер-гофкомиссару, или обер-гофшпиону.

- Не знаю, кого так величает его превосходительство, - сказал этот
очень хладнокровно и все улыбаясь, - по-нашему, это имя принадлежит тому,
кто похищает у бедняка лучшее его сокровище. Следственно...

- Что хочешь ты этим сказать, несчастный? - вскричал Волынской,
готовясь схватить его за грудь.

Он задушил бы жида, если бы не остановил его умоляющий взор Мариорицы,
сложившей руки крестом на груди. Этим взором она была у ног его. На помощь к
ней пришла Волынскому и мысль, что побоищем во дворце, в комнате самой
княжны, он привлечет новый, неискупимый позор на голову девушки, и без того
уже столько несчастной чрез него.

Липман отпрянул назад, ближе к двери, все-таки не теряя присутствия
духа и измеряя свои слова.

- Что я хочу сказать? Гм! это, кажется, не имеет нужды в экспликации
[Объяснении (лат.)]. То, что я, обер-гофкомиссар, застал ваше
превосходительство как обольстителя у любимой гоф-девицы ее величества... и
то, гм! что ее величество изволит об этом узнать, когда мне
заблагорассудится донести...

- Кто поверит жиду и перекрещенцу? наушнику, негодяю, запачканному в
грязи с ног до головы?

- Улика налицо; свидетели есть, угодно - позову.

Есть ли слова для того, чтобы изобразить мучение бедной девушки в
состоянии Мариорицы? Как низко упала она! ниже, чем из княжон в цыганки!..
Обрызганная стыдом от появления Липмана, сделавшаяся предметом ссоры подлого
человека с тем, кого она любила более всего на свете, зная, что честь ее
зависит вперед от одного слова этого негодяя, она чувствовала только позор
свой и рыдала. О перемене к ней благосклонности государыни, об удалении от
лица ее, о бедности и ничтожестве она и не думала. Но когда вздумала, что
друг ее может пострадать, она забыла стыд, вскочила с своего места и, не дав
Артемию Петровичу говорить, сказала твердым голосом:

- Неправда! неправда! он не виноват; я просила его проводить меня.
Хочешь знать более, безжалостный человек? я люблю его, я сама скажу
государыне, что я люблю его; я готова объявить это Петербургу, целому
свету...

- Объявить!.. это было бы довольно смешно!.. Жаль мне вас очень,
княжна!.. Знаете ли, ваше сиятельство, кого вы удостоиваете своим
благосклонным вниманием?

В слове кого заключалась дьявольская ирония. Подобные слова отнимают
несколько лет жизни у человека, на которого устремлены; они сушат сердце,
растравляют жизнь; воспоминание о них поднимает волос дыбом посреди пирушки,
хотя ходит чаша круговая, пронимает дрожью и в объятиях любви.

Исступленная Мариорица, вся пылая, судорожно схватила руку Артемия
Петровича и только повторила гневно:

- Кого?.. Знаю ли я?..

Волынской дрожал от унижения, от страха, что Липман откроет тайну его
женитьбы, от чувства ужасного состояния, в которое поставил Мариорицу,
жертвующую для него всем, что имела драгоценнейшего на свете - девическою
стыдливостью, - и, бешеный, уступил своему врагу. Он молчал.

Липман повесил на волоске меч над головой его и играл этим мечом. Он
продолжал с твердостью на тот же лад:

- Знаете ли, что его превосходительство не может быть вашим мужем?

- А почему? - спросила Мариорица уже с жадным любопытством ревности.

Злодей собирался дорезать своего врага по суставам, зашевелил уши в
знак торжества; но, поймав на лету ужасный взгляд Волынского и движение его
руки к огромному медному шандалу, постигнув в этом взгляде и движении верную
себе смерть, спешил униженно поклониться и присовокупил:

- Но об этом со временем, когда надобность потребует... Теперь исполнил
я приказ ее величества, и будьте уверены, что все покуда останется
похоронено в груди моей.

Когда он вышел, бедная, истерзанная Мариорица бросилась в объятия
Артемия Петровича.

- Не любишь ли ты другой? - спрашивала она его. - Не обманываешь ли ты
меня? О, говори, скорей, скорей! не два раза умирать.

Он утешал ее как мог, лгал, клялся и, успокоив несчастную, мучимую
ревностью, снес на диван; потом, поцеловав в бледное чело ее и в глаза,
орошенные слезами, спешил избавиться от новой мучительной сцены, которую
враги его могли бы ему приготовить. Но лишь только он из комнаты - навстречу
ему когорта пажей, подалее в коридоре несколько высших придворных, и между
ними - торжествующий Бирон. Они смеялись... и этот адский смех, отозвавшись
в сердце Волынского, достойно отплатил ему за проступки нынешнего вечера.

- Подлецы! - сказал он так, что соглядатаи могли слышать это слово,
постоял минуты с две против них, как бы вызывая их на благородный бой, и,
когда увидел, что они молчат и начали скрываться, пошел своей дорогой. Но
как идти ему домой без шубы? Как решиться кабинет-министру попросить шубу у
какого-нибудь дворцового служителя? По какому случаю?.. Он спрашивает только
о своем экипаже; ему докладывают, что сани его приезжали во дворец, но так
как его не нашли там нигде, то и отослали их домой. Эйхлер, долговязый
Эйхлер ему навстречу. Он не злопамятен: сожалея, что шубу его
превосходительства, вероятно, в экипаже его отвезли домой, предлагает ему
свою. Отвергнуты с грубостью услуги племянника Липмана, с коварством
предложенные, сомненья нет. Волынской сходит к малому подъезду, решась,
однако ж, завернуть к одному гоф-лакею, на скромность которого надеется, и
взять у него шубу. У подъезда стоит девушка - она держит что-то на руках.

- Вы, Артемий Петрович? - говорит она ему таинственным голосом.

- Я, голубушка; что тебе?

- Княжна прислала вам свою шубу; ночью никто не видит... Я буду здесь
ждать, пока вы назад пришлете.