отдельную служанку, и пережила несколько горьких минут, когда он, стараясь
говорить как можно мягче, разъяснил, что на первых порах ей не пристало
вести светскую жизнь и бывать в обществе, ибо если она, по человеческим
понятиям, и не несет ответственности за испытание, ниспосланное ей
господом богом, то тем не менее положение разведенной жены обязывает ее к
сугубо скромному и сдержанному поведению. Впрочем, у Тони был счастливый
дар быстро и вдохновенно, от души радуясь новизне, приспосабливаться к
любой жизненной перемене. Она вскоре сама полюбилась себе в роли
незаслуженно несчастной женщины, одевалась в темное, гладко, как молодая
девушка, зачесывала свои прелестные пепельные волосы и отсутствие общества
с лихвой возмещала себе нескончаемыми, высокопарными разговорами о своем
замужестве, о г-не Грюнлихе, о судьбе и жизни вообще, - разговорами, в
которых сквозила горделивая радость по поводу необычности и важности ее
теперешнего положения.
Консульша, например, хотя и была убеждена, что ее супруг поступил вполне
правильно и по-отечески, всякий раз, когда Тони начинала говорить,
поднимала свою прекрасную белую руку и останавливала дочь словами:
Тильда была попросту слишком глупа. Удивленное и протяжное: "Ах, как это
грустно, Тони!" - вот и все, что у нее нашлось сказать по поводу несчастья
кузины. Но зато молодая женщина нашла внимательную слушательницу в лице
мамзель Юнгман; последней уж минуло тридцать пять лет, и она имела полное
право похваляться, что поседела на службе высшим кругам.
и опять выйдешь замуж.
Эрики; она рассказывала ей те же истории из своей юности, которые
пятнадцать лет назад выслушивали дети консула: главным образом они
касались дяди из Мариенвердера, который "отшиб себе сердце" и умер от
удушья.
первым завтраком. Ее отношение к нему теперь как-то сразу сделалось много
теплее, чем раньше. До сих пор его почетное положение в городе, его
неустанная солидная, строгая и благочестивая деятельность внушали ей
скорее робкую почтительность, чем нежность. Но во время объяснения с ним в
ее гостиной он стал ей по-человечески близок, она была растрогана и горда
тем, что он удостоил ее доверительного, серьезного разговора о создавшемся
положении, предоставил решение вопроса ей самой, и, наконец, что он, такой
непогрешимый, не постыдился почти смиренно признаться в своей вине перед
ней. Можно с уверенностью сказать, что Тони никогда бы и в голову не
пришла эта мысль; но, поскольку отец так сказал, она поверила, и ее
чувство к нему стало теплее, сердечнее. Что касается консула, то он не
переставал сознавать свою вину и старался удвоенной любовью облегчить
тяжелую участь дочери.
мошенника-зятя. Правда, Тони и ее мать по некоторым разговорам поняли, к
каким бесчестным приемам прибег г-н Грюнлих, добиваясь вожделенных
восьмидесяти тысяч. Но консул поостерегся придать это гласности, а тем
более обратиться в суд. Его гордость делового человека была больно
уязвлена, и он предпочел молча скорбеть о том, что позволил так грубо себя
одурачить.
кстати сказать, причинившей значительные убытки многим гамбургским
предприятиям, консул решительно начал бракоразводный процесс, и Тони
преисполнилась неописуемой важности от одного сознания, что она является
главным действующим лицом "самого настоящего" судебного процесса.
называла консула папой. - Отец, что слышно о нашем деле? Ты ведь считаешь,
что все кончится благополучно! Статья совершенно ясна: я-то уж ее изучила:
"Неспособность мужа прокормить свою семью". Судьям придется это учесть.
Будь у меня сын, он бы остался у Грюнлиха.
отец. Так вот почему этот тип ни за что не соглашался, чтобы мы жили в
городе, чего я так сильно хотела! Вот почему он сердился, когда я ездила в
гости! Там, конечно, я скорее, чем в Эймсбюттеле, могла бы узнать о всех
его подвигах!.. Что за пройдоха!
важной миной:
сделаю... Дай мне, пожалуйста, ключи от секретера.
рукой, горделиво и старательно вывела: "Этот брак расторгнут в феврале
1850 года", потом положила перо и на минуту задумалась.
нашей семьи. Да, я уже не раз об этом думала. Словно кто-то посадил кляксу
на эти страницы. Но будь покоен, я уже позабочусь о том, чтобы стереть ее!
Я еще молода и... довольно красива... Ты не находишь? Хотя мадам Штут,
увидев меня, и воскликнула: "О боже, мадам Грюнлих, как вы постарели!"
Нельзя весь век оставаться такой дурочкой, какой я была четыре года
назад... Жизнь чему-чему только не научает нас... Короче говоря, я снова
выйду замуж. Вот увидишь. Новая выгодная партия все загладит, правда?
об этом.
и при слове "жизнь" подымала взор к небу так задумчиво и красиво, что
каждый должен был понять, сколь глубоко она познала земную юдоль.
в августе этого года, когда Томас вернулся из По, Тони получила новую
возможность изливать свою душу. Она горячо любила и почитала старшего
брата, который еще тогда, при отъезде из Травемюнде, поверил в ее боль и
посочувствовал ей и в котором она видела будущего главу семьи и фирмы.
он передвинул русскую папиросу в другой угол рта и задумался, вероятно, о
маленькой цветочнице с малайским лицом, которая недавно вышла замуж за
сына хозяйки магазина и теперь самостоятельно вела цветочную торговлю на
Фишергрубе.
элегантной внешностью. Последние годы, казалось, довершили его развитие.
Фигура у него была коренастая и довольно широкоплечая, с нею отлично
гармонировала его почти военная выправка. Волосы он носил слегка взбитыми
над ушами, а вытянутые щипцами усы закручивал вверх, по французской моде.
Только голубоватые, слишком заметные прожилки на узких висках, где волосы,
отступая, образовывали два глубоких заливчика, да некоторая склонность к
лихорадочным состояниям, с каковой безуспешно боролся славный доктор
Грабов, указывали на недостаточную крепость его конституции. Отдельные
черты, как, например, подбородок, нос, а главное, руки - до смешного
будденброковские руки, - придавали Томасу еще большее сходство с дедом.
повергал в изумление всех окружающих своим пристрастием к модным писателям
сатирико-полемического направления. Во всем городе только один
демонический маклер Гош разделял его вкусы; отец же осуждал их самым
резким образом.
своего старшего сына. Тотчас же по возвращении Томаса он растроганно и
радостно вновь приветствовал его в качестве сотрудника конторы, в которой
он и сам последнее время работал со значительно большим удовлетворением, в
особенности после смерти старой мадам Крегер, последовавшей в самом конце
года.
последнее время жила в полном уединении. Она отошла в лучший мир, а
Будденброки получили кучу денег - сто тысяч талеров, - весьма ощутительно
и как нельзя более кстати укрепивших оборотный капитал фирмы.
уставший от своих коммерческих неудач, ушел на покой тотчас же по
получении остатков своей наследственной части. Юстус Крегер, suitier,
жизнерадостный сын покойного cavalier a la mode, не был баловнем счастья.
Врожденное легкомыслие и любовь к беззаботной жизни не позволили ему
завоевать себе прочное, солидное и почетное положение в коммерческом мире;
он уже давно забрал вперед значительную часть своего наследства, а теперь
ему немало горя причинял еще и старший сын, Якоб.
компанией и ежегодно обходился своему отцу так дорого, что тот наконец
отказался поддерживать его; но жена консула Крегера, женщина
бесхарактерная и к тому же нежная мать, продолжала тайком посылать деньги
непутевому сыну, отчего между супругами возникли весьма серьезные нелады.
В довершение всего, как раз в то время, когда "Б.Грюнлих" прекратил
платежи, в Гамбурге у "Дальбека и Кь", где работал Якоб, случилось еще
нечто весьма и весьма неприятное: растрата, бесчестный поступок... В
городе об этом не говорили, Юстуса Крегера никто ни о чем не спрашивал, но
вскоре распространился слух, что Якоб получил место коммивояжера в
Нью-Йорке и в ближайшее время отправится за океан. Перед отъездом его даже
видели в городе, куда он, надо думать, приехал, чтобы, помимо "подъемных",
присланных отцом, выпросить еще денег у матери. Якоб Крегер был фатоватый
молодой человек с нездоровым цветом лица.
вести так, словно у него один наследник, и говоря "мой сын", разумел
Адамов Григорий
Русанов Владислав
Николаев Андрей
Куликов Роман
Никитин Юрий
Шилова Юлия