Чтение 44–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

запрятавшись в кусты, вы спали, курили, смотрели на часы, сколько до обеда
осталось. Думаю, что я мало ошибаюсь.

- Откровенно говоря, мало.

- Вот тут-то собака и зарыта... На других мы с вами полагались. Стояли во
время первомайских парадов на тротуаре, ручки в брючки, и смотрели на
проходящие танки, на самолеты, на шагающих бойцов в шеренгах... Ах, как
здорово, ах, какая мощь! Вот и все, о чем мы тогда думали. Ведь правда? А о
том, что и нам когда-то придется шагать, и не по асфальту, а по пыльной
дороге, с мешком за плечами, что от нас будет зависеть жизнь - ну, не сотен,
а хотя бы десятков людей... Разве думали мы тогда об этом?

Фарбер говорит медленно, даже лениво, с паузами, затягиваясь после каждой
фразы. Внешне он совершенно спокоен. Но по частым затяжкам, по неравномерным
паузам, по освещаемым цигаркой сдвинутым бровям чувствуется, что ему давно
уже хотелось обо всем этом поговорить, но то ли не было собеседника, то ли
случая подходящего, то ли времени, то ли не знаю чего. И мне ясно, что он
волнуется, но, как у многих людей его типа, замкнутых и молчаливых, волнение
это почти не выражается внешне, а, наоборот, делает его еще более
сдержанным.

Я молчу. Слушаю. Курю. Фарбер продолжает:

- На четвертый день войны передо мной выстроили в две шеренги тридцать
молодцов - плотников, слесарей, кузнецов, трактористов - и говорят:
командуй, учи. Это в запасном батальоне было.

- В саперном, что ли?

- В саперном.

- А вы разве сапер?

- Сапер. Вернее, был сапером.

- А почему же вдруг стрелком стали?

- Я до этого еще и минометчиком был. А после харьковского путешествия
пришлось стрелком стать.

- А я и не знал. Коллега, значит.

- Коллега,- улыбается Фарбер и продолжает: - Командуй, значит, говорят,
учи. А в расписании: подрывное дело - четыре часа, фортификация - четыре
часа, дороги и мосты - четыре часа. А они стоят. Переминаются с ноги на
ногу, поглядывают на свои "сидора", сваленные под деревом, стоят и ждут, что
я им скажу. А что я им могу сказать? Я знаю только, что тол похож на мыло, а
динамит на желе, что окопы бывают полного и неполного профиля и что, если
меня спросят, из скольких частей состоит винтовка, я буду долго чесать
затылок, а потом выпалю первую попавшуюся цифру...

Он делает паузу. Ищет в кармане коробку с табаком. Я раньше не замечал,
что он так много курит - одну за другой.

- А кто во всем этом виноват? Кто виноват? Дядя - как говорит мой
старшина? Нет, не дядя... Я сам виноват. Мне просто было до войны
неинтересно заниматься военным делом. На лагерные сборы смотрел как на
необходимую - так уже заведено, ничего не поделаешь,но крайне неприятную
повинность. Именно повинность. Это, видите ли, не мое призвание. Мое дело,
мол, математика и тому подобное. Наука... Фарбер шарит по карманам.

- Чем прикуривать будем? - говорит он.- У меня спички кончились.

- И бычок погас?

- Погас.

- Придется бойцов ждать. Они сейчас на берег пойдут.

- Придется.

И мы ждем. Помолчав, Фарбер продолжает все тем же спокойным усталым
голосом:

- Четыре месяца я их учил. Вы представляете, что это за учение было? И
чему я мог их научить? У нас на весь батальон одно только наставление по
подрывному делу было. И это все. Другой литературы никакой. Я по ночам
штудировал. А утром рассказывал бойцам, как устроена подрывная машинка, ни
разу в жизни не держа ее в руках. Бр-р... От одного воспоминания в дрожь
бросает.

Проходят бойцы. Просим прикурить. Присев на корточки, один из бойцов
высекает огонь из своего "кресала". Прикуриваем поочередно от фитиля. Потом
бойцы уходят. Одна за другой исчезают в темноте их неуклюжие, одетые в
шинели поверх телогреек фигуры.

Фарбер поворачивает голову.

- Нытик? Да? - говорит он совсем тихо. До сих пор он говорил, не
поворачиваясь, смотря куда-то в пространство впереди себя. Сейчас в темноте
я чувствую на себе взгляд его близоруких глаз.

- Кто нытик? - спрашиваю я.

- Да я. Это вы, вероятно, так думаете. Ворчит чего-то, жалуется. Правда?

Я не сразу нахожу, что ответить. Он во многом прав. Но стоит ли вообще
говорить о том, что прошло. Анализировать прошлое, вернее - дурное в
прошлом, имеет смысл только в том случае, когда на основании этого анализа
можно исправить настоящее или подготовить будущее.

- По-моему, трудно жить, если все время думать о своих прошлых ошибках и
ругать себя за это. Руганью не поможешь. А винтовку, я думаю, вы уже знаете
и научить бойца с нею обращаться тоже сможете.

Фарбер смеется:

- Пожалуй, вы правы.- Пауза.- Но вы знаете...

Если б я, например, встретился до войны, ну, хотя бы с Ширяевым, я
никогда бы не поверил, что буду ему завидовать.

- А вы завидуете?

- Завидую.- Опять пауза.- Я неплохо разбираюсь в вопросах высшей
математики. Восемь лет все-таки проучился. Но такая вот элементарная
проблема, как разоблачить старшину, который крадет продукты у бойцов, для
меня почти непреодолимое препятствие.

- Вы склонны к самокритике,- говорю я.

- Возможно. Думаю, что и вы этим занимаетесь, только не говорите.

- Но почему же вы все-таки завидуете Ширяеву?

- Почему?..

Он встает, делает несколько шагов, опять садится. Кругом удивительно
тихо. Где-то только очень далеко, за "Красным Октябрем", изредка, без
всякого увлечения, пофыркивает пулемет.

- Потому что, смотря на него, я особенно остро чувствую свою
неполноценность. Вам кажется это смешным. Но это так. Он человек простой,
цельный, ему ничего не стоит спросить, умею ли я плавать или кататься на
велосипеде. Он не чувствует, что этими вопросами попадает мне не в бровь, а
в глаз. Ведь я соврал, когда говорил, что давал в физиономию кому-то. Никому
я никогда не давал. Я не любил драк, не любил физических упражнений. А
теперь вот...

Он вдруг умолкает. Посапывает носом. Это, очевидно, у него нервное.
Постепенно я начинаю его понимать. Понимать эту сдержанность, замкнутость,
молчаливость.

- Ничего,- говорю я, стараясь придумать что-нибудь утешительное. Я
вспоминаю, как кричал на него, когда был еще комбатом.- Всем тяжело на
войне.

- Господи боже мой! Неужели вы так меня поняли? - Голос его даже
вздрагивает и срывается от волнения.- Ведь мне предлагали совсем не плохое
место в штабе фронта. Я знаю языки. В разведотделе предлагали с пленными
работать. А вы говорите - всем тяжело на войне.

Я чувствую, что действительно сказал неудачно.

- У вас жена есть? - спрашиваю я.

- Есть. А что?

- Да ничего. Просто интересуюсь.

- Есть.

- И дети есть?

- Детей нет.

- А сколько вам лет?

- Двадцать восемь.

- Двадцать восемь. Мне тоже двадцать восемь. А друзья у вас были?

- Были, но...- Он останавливается.

- Вы можете не отвечать, если не хотите. Это не анкета. Просто... Одиноки
вы как-то, по-моему, очень.

- Ах, вы об этом...

- Об этом. Мы с вами скоро уже полтора месяца знакомы. А впервые за все
это время только сегодня, так сказать, поговорили.

- Да, сегодня.

- Впечатление такое, будто вы сторонитесь, чуждаетесь людей.

- Возможно...-И опять помолчав:-Я вообще туго схожусь с людьми. Или,
вернее, люди со мной. Я, в сущности, мало интересная личность. Водки не
люблю, песен петь не умею, командир, в общем, неважный.

- Напрасно вы так думаете.

- Вы у Ширяева спросите.

- Ширяев вовсе не плохо к вам относится.

- Дело не в отношении. Впрочем, все это мало интересно.

- А по-моему, интересно. Скажу вам откровенно, когда я в первый раз вас
увидел,- помните, там, на берегу, ночью, после высадки?

Фарбер останавливает меня движением руки.

- Стойте! - и касается рукой колена.- Слышите? Я прислушиваюсь. С той
стороны Волги торжественно, то удаляясь, то приближаясь, перебиваемые
ветром, медленно плывут хрипловатые звуки флейт и скрипок. Плывут над рекой,
над разбитым, молчаливым сейчас городом, над нами, над немцами, за окопы, за
передовую, за Мамаев курган.

- Узнаете?

- Что-то знакомое... Страшно знакомое, но... Не Чайковский?

- Чайковский. Andante cantabile из Пятой симфонии. Вторая часть.

Мы молча сидим и слушаем. За спиной начинает стучать пулемет - назойливо,
точно швейная машина. Потом перестает.

- Вот это место...- говорит Фарбер, опять прикасаясь рукой к моему
колену.- Точно вскрик. Правда? В финале не так. Та же мелодия, но не так. Вы
любите Пятую?