Чтение 44–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

съесть после, походя, за чтеньем, и, прежде чем опять устроиться в кресле,
подошла к зеркалу поправить косынку на голове.

Когда Аленушка смотрелась в зеркало, она слегка нагибала голову, чтобы
носик не казался слишком вздернутым.

Вася тихо сказал в полусне:

-- А как же быть? А как же быть? Сейчас отходит?

И громко крикнул:

- Подождите, по крайней мере. Я не могу же так...

Аленушка подошла, переменила на лбу больного тряпку, отжав ее пухлой
рукой,- и в это время Вася открыл глаза и спросил удивленно:

- Вы-то кто?

- Лежите спокойно.

- Нет, а вы-то кто?

-- Я сестра милосердия. Ну, как вам, полегче?

Вася на минуту опять закрыл глаза, потом сказал внятно:

- Очень хочется пить.

Аленушка взяла стакан, помогла напиться, и Вася опять посмотрел на нее
воспаленными и внимательными глазами.

- А вас как зовут?

- Зовут меня Елена Ивановна. Вам не нужно разговаривать, лучше
постарайтесь заснуть тихонько.

Вася болезненно улыбнулся, сказал: "Постараюсь" - и действительно
заснул, а Аленушка подумала: "Какая у него улыбка хорошая! Бедненький, вот
страдает".

Постучалась хозяйка квартиры, напуганная болезнью жильца. Аленушка
вышла к ней и сразу заключила с ней дружеский союз, успокоив ее насчет
незаразительности сыпного тифа,- если все держать в чистоте. Поговорили о
нужном, условились. Хозяйка предложила вскипятить воды, если потребуется.
Вася был ее давнишним и любимым жильцом. Уходя, очень похвалила Аленушку,
сказавши:

- Какая вы молоденькая да румяная, с вами всякий выздоровеет. Прямо как
девочка. Неужто замужем?

- Я вдова.

Это уж совсем растрогало хозяйку, и она заявила Аленушке:

- Если вам нужно будет уйти ненадолго, вы мне скажите, я у него посижу.
А как же вы спать будете?

- Ничего, я привыкла в кресле.

Тогда хозяйка принесла подушечку для сиденья и еще большую мягкую
подушку - чтобы удобнее спать в кресле.

- У нас, слава Богу, хоть тепло, не замерзнете. Дровами обзавелись, и я
печку свою топлю через день, тут за стеной прямо. Все даже завидуют. Оттого
и в этой комнате тепло.

Вечером поздно доктор Купоросов забежал ненадолго, пощупал пульс, велел
отмечать температуру на бумажке, все одобрил, поцеловал Аленушку в лоб.

- Ну, я пойду, а вы, миленькая, все же хоть в кресле подремлите. Значит
- до завтра. Утром зайду в начале девятого.

Кнут Гамсун продолжал свой рассказ,- и это удивительно, до чего ясно
представляла себе Аленушка и любовь и муки его героя!

ПЯТАЯ ПРАВДА

От боярина Кучки и до наших дней считано на Москве пять правд.

Правда первая - подлинная. Жила эта правда на Житном дворе, у Калужских
ворот, в Сыскном приказе. На правеже заплечный мастер выпытывал ее под
линьками и под длинниками, подтянув нагого человека на дыбу. У стола
приказный дьяк гусиным пером низал строку на строку.

Вторая правда - подноготная: кисть руки закрепляли в хомут, пальцы в
клещи, а под ногти заклепывали деревянные колышки. "Не сказал правды
подлинной - скажешь подноготную".

Третья правда жила у Петра и Павла, в Преображенской приказной избе,
где ею князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, "человек характера
партикулярного, собой видом, как монстр, нравом злой тиран, превеликий
нежелатель добра никому". От его расправы "чесали черти затылки".

Завелась было четвертая правда "у Воскресенья в Кадашах", за
Москва-рекой, где жил в пятидесятых годах девятнадцатого столетия именитый
купец, городской голова Шестов, защитник интересов бедного московского люда.
Но такая правда, ненастоящая, долго удержаться не могла.

Дальше счет московским правдам был потерян,- уже не говорят о них, о
каждой особо, народные пословицы: ни о Бутырской, ни о Таганской, ни о
Гнездиковской. Помудревший народ свел все правды в одну, и эта одна "была,
да в лес ушла".- "И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее
нет".

Правда пятая родилась в наши дни на Лубянке.

Выпытав правду, ненужного больше человека "укорачивали на полторы
четверти". Для этого нашлось в Москве много мест, оставшихся в народной
памяти. На одной Красной площади, от Никольской до Спасских ворот, вырос
позже ряд церковок "на костях и крови", и еще одна "на рву". Грозный
укорачивал людей "у Пречистой на площади", перед Иваном Святым, позже
названным Великим. "А головы метали под двор Мстиславского",- чтобы было чем
чертям в сучку играть.

Еще были такие места в разное время и у Серпуховских ворот, и в
Замоскворечьи близ Болота, и у великомученицы Варвары, и на углу Мясницкой и
Фурманного, и где придется, а зимой и на льду Москва-реки.

Много, очень много было в Москве мест, где козам рога правили, где
пришивали язык ниже пяток, вывешивали на костяной безмен, мыли голову,
чистили пряжу, лудили бока, прогуливали по зеленой улице, парили сухим
веником, крутили кляпом и пытали на три перемены.

Богат, красив и полнозвучен русский язык. Богат, а будет еще богаче.

При правде пятой - лубянской - стали пускать по городу с вещами,
ликвидировать, ставить к стенке и иными способами выводить в расход. И новые
завелись в Москве места: Петровский парк, подвалы Лубянки, общество "Якорь",
гараж в Варсонофьевском - и где доведется...*

* И новые завелись в Москве места - здесь и далее называются адреса
следственных изоляторов Чрезвычайной Комиссии. Общество "Якорь" - бывшая
контора страхового общества на углу Б. Лубянки и Варсонофьевского пер.
Корабль смерти - общая подвальная камера в одном из флигелей. Контора
Аванесова (см. с. 159) названа по имени Варлаама Александровича Аванесова
(1884-1930), с марта 1919-го члена Коллегии ВЧК.

Раньше тут жили люди коммерческие, и преобладали восьмипроцентные и
десятипроцентные интересы. Восемь и десять - огромная разница: восемь -
обычное благополучие, десять - относительное богатство. Но все это ушло.
Новые люди, далеко не заглядывая, знали твердо, что жизнь - только сегодня,
что даже и сто процентов - пустяк, что либо весь мир, либо завтра же
позорный конец.

Новые люди чуждались веры - или им так казалось. Несомненно - им так
казалось. Вера была, и вера наивная: вера в сокрушающую власть браунинга,
нагана и кольта, во власть быстрого действия. Откуда было им знать, что
трава растет по своим несокрушимым законам, что мысль человека не гнется
вместе с шеей человека, что пуля не пробивает ни веры, ни неверия.

Огромный двор, старые здания, на входных дверях наклеены бумажки с
деловым приказом. Здесь царит власть силы и прямого действия. Улица,
смиренные обыватели приходят сюда с трепетом, просят - заикаясь, уходят -
плача, хитрят прозрачно. Сила же застегнута на все крючки военной шинели и
кожаной куртки.

От входа налево, через два двора, поворот к узкому входу, и дальше
бывший торговый склад, сейчас - яма, подвальное светлое помещение, еще вчера
пахнувшее торговыми книгами, свежей прелостью товарных образцов, сейчас -
знаменитый Корабль смерти. Пол выложен изразцовыми плитками.

При входе - балкон, где стоит стража, молодые красноармейцы,
перечисленные в отряд особого назначения, безусые, незнающие, зараженные
военной дисциплиной и страхом наказания. Балкон окружает "яму", куда спуск
по витой лестнице и где семьдесят человек, в лежку, на нарах, на полу, на
полированном большом столе, а двое и внутри стола,- ждут своей участи.

Пристроили из свежих досок две каморки с окошечком в дверях,- для
обреченных. Маленький муравейник для праздных муравьев.

На стенах каморок карандашные надписи смертников:

Моя жизнь была Каротенькая

Загубила мая молодость

И безвинно в расход

пращай мая весна!

И могила нарисована - высокий бугор; и череп нарисован, веселый,
похожий на лицо, под черепом кости, под крестом костей - имя и фамилия.
Хочется юному бандиту с жизнью расстаться красиво, чтобы осталась по нем
память,- как написано в тех тоненьких книжках, что продавались у Ильинских
ворот: "Знаменитый бандит и разбойник, пресловутый налетчик Иван Казаринов,
по прозвищу Ванька Огонек".

А рядом, в общей камере Корабля,- мелочь: каэры*, эсеры, меньшевик со
скудной бородкой, в очках, гнилозубый, трус, без огня и продерзости -
человеческая тля.

* Каэры - контрреволюционеры. От аббревиатуры КР.

На балкон выходит рыболов, затянутый кожаным поясом, комиссар смерти
Иванов, а с ним исполнитель, приземистый, прочный, с неспокойным бегающим
глазом, всегда под легкими парами, страшный и тяжелый человек - Завалишин,
тот, который провожает на иной свет молодую разбойную душу.