Чтение 44–й страницы книги ~Каторга~

- Пустите погреться! Ведь околеваем ни за што ни про што, кой денечек
не жрамши... Нешто для нас баланды да места под нарами не осталось? Или мы
уже не человеки?

Чья-то властная рука вдруг легла на плечо Корнея, с силой вырвав его из
этой очереди. Он увидел перед собой человека - не то вольного, не то
поселенца, который сказал:

- Не дрожи! Я худого тебе не сделаю. Знаю, что пострадал ты невинно. А
теперь я в ответе перед тобой. Новых зубов не вставлю. Но теми зубами, что
еще остались, будешь жевать каждый день. А теперь плюнь на тюрьму и смело
ступай за мной.

- Куда?

- Куда приведу...

И такая власть чудилась в голосе незнакомца, что Земляков невольно
покорился этому человеку, который быстро увлекал его в глубину темных улиц.
Полынов привел его на метеостанцию, просил не смущаться научной обстановкой.
Корнею хотелось найти контакт с Полыновым, и он спросил - первое, что пришло
ему в голову: не слыхать ли чего об амнистии? Полынов ответил:

- Я не сторонник таких иллюзий. Насколько мне известно, тебе ведь
недолго ждать. Еще год-другой, и ты получишь право покинуть Сахалин, чтобы
ехать на материк... Так?

- Так-так. Только вот деньги у меня покрали. Ежели ехать, где на билет
добуду? Всего как есть обкорнали. Полынов сразу выложил перед ним пятнадцать
рублей:

- Это тебе для начала. Получай свое жалованье за октябрь месяц тысяча
девятьсот третьего года.

- За что? - обомлел Корней.

- Будешь сторожить здание метеостанции. А сейчас садись к столу. -
Полынов налил стопочку спирта для Корнея, развернул перед ним сверток с
бутербродами. - Я никогда не пью. А ты выпей и как следует поешь... Тебя я
закрою на метеостанции, можешь прилечь на диване. Надеюсь, здесь будет
удобнее, нежели валяться под нарами, обнюхивая "Прасковью Федоровну"...

Он ушел, и за ним с жестким скрежетом провернулся ключ в замке. Корней
Земляков выключил, а по том снова включил электрический свет. От
протопленной печи на него изливалось приятное тепло. Пятнадцать рублей
тешили надежды, и он стал подсчитывать, сколько ему сторожить метеостанцию,
чтобы накопить деньжат на билет... Выходило, что к сроку накопит! И он
заплакал от счастья, потому что такого счастья не ожидал:

- Бывают же на свете хорошие люди - не все же сволочи!

9. ПЛАЦКАРТА - ТУДА И ОБРАТНО

Двухместное купе вагона train de luxe изнутри было простегано оранжевым
плюшем, который заранее опрыскали одеколоном. Ляпишев вздохнул с
облегчением, когда сибирский экспресс тихо и плавно оторвался от перрона
Владивостока. Михаил Николаевич счел нужным представиться попутчику в чине
капитана:

- Как видите по моим эполетам, генерал-лейтенант. К несчастью, был
военным губернатором Сахалина. Я особо подчеркиваю: был, ибо из отпуска вряд
ли вернусь.

Капитан назвался журналистом, военным корреспондентом популярной газеты
"Русский инвалид":

- Жохов, Сергей Леонидович. Представляясь, всегда испытываю смущение.
Главный печатный орган Военного министерства носит такое название, что
невольно вспоминается гоголевский капитан Копейкин на костылях, молящий о
милостыне.

- Но, судя по значку на вашем мундире, вы окончили Академию Генштаба, а
судя по выговору, вы, очевидно, ярославец?

- Так точно, господин генерал-лейтенант.

- Зовите меня просто - по имени-отчеству.

- Благодарю, Михаил Николаевич...

Беседуя с капитаном, Ляпишев обнаружил в нем хорошее знание
юриспруденции и спросил об этом. Жохов ответил:

- Ничего удивительного! Я ведь прежде, чем получить военное
образование, окончил Демидовский лицей в Ярославле, а нам, демидовским
лицеистам, грозила юридическая карьера. Не спорю, у нас была отличная
профессура, и мы, ярославские юристы, знали свое дело. Но я разочаровался в
точности весов Фемиды, оказавшись, как видите, в услужении воинственного
Марса.

- Выходит, вы отчасти мой коллега! - Ляпишев откинул полу мундира,
подбитого алым шелком, барственным жестом извлек из кармана штанов с
генеральскими лампасами золотой портсигар, щедро раскрыл его перед
попутчиком: - Прошу! Его однажды стащили у меня со стола. Вся полиция
Сахалина поднялась по тревоге, и вот... прошу! Кстати, Сергей Леонидович,
когда я покидал свои каторжные Палестины, голова шла кругом от слухов, будто
японцы объявят войну именно двадцать восьмого сентября.

- Похоже на правду, - отвечал Жохов. - Двадцать шестого сентября
наступал окончательный срок эвакуации наших войск из Маньчжурии. За год до
этого мы точно в срок покинули Мукден, отчего парламент Лондона пришел в
ярость, ибо сам собой устранился повод для объявления войны Японии с
Россией.

Ляпишев сказал, что визит Куропаткина в Японию, наверное, сыграл
положительную роль в успокоении самураев.

- Напротив, - возразил Жохов, - самураи достаточно усыпили Куропаткина,
и доклад министра его величеству можно выразить одной лишь сакраментальной
фразой: "Они не посмеют!"

- Я тоже так думаю, что не посмеют, - благодушничал Ляпишев,
наслаждаясь бодрым ритмом перестука колес. - Кстати, Сергей Леонидович, не
пора ли нам поужинать?

Экспресс Париж - Владивосток славился комфортом. В салоне ресторана
вздрагивали в кадках широколистные пальмы, тамбур вагона был превращен в
сплошь застекленную веранду с великолепным обзором местности, там стояло
пианино для любителей музыки. Генерал и капитан заказали ужин. Ляпишев после
Сахалина откровенно радовался хрустящим салфеткам, вежливости лакеев,
которые не имели судимости, и улыбкам красивых женщин, которым не угрожала
уголовная статья за хипес.

Жохов был гораздо осведомленнее генерала Ляпишева; он сказал, что это
лишь начало Сибирского пути:

- В правительстве уже имеется проект французского инженера Лойк де
Лобеля, который предлагает, чтобы Сибирская дорога от Байкала отвернула к
Чукотке, там будет прорыт туннель под Беринговым проливом, и любая
парижанка, сев на такой вот экспресс, закончит свое путешествие в Нью-Йорке.

- Возможно... в двадцатом веке все возможно!

Так они ехали до озера Байкал, где поезд с рельсов насыпи перекатился
на рельсы внутри громадного парома, который и миновал "славное море
священный Байкал", после чего экспресс, выбравшись из трюмов парома, побежал
дальше через Сибирь как ни в чем не бывало. Ляпишев говорил, что Сахалин
обижен невниманием военной прессы, а между тем жизнь тамошнего гарнизона
достойна хотя бы очерка в "Русском инвалиде":

- Приезжайте! Единственное, чего никак нельзя касаться корреспондентам,
это политических каторжан.

- Я так и думал, - засмеялся капитан Жохов. - Впрочем, ни Чехова, ни
Дорошевича власти Сахалина тоже не допустили до общения с политическими
ссыльными... Честно говоря, я и сам испытывал желание навестить этот остров
страданий. Мне давно хотелось отыскать затерянные следы друга моей юности.
Сейчас я не стану излагать перед вами его чересчур сложную биографию. Не
назову и его подлинную фамилию. Путем неимоверных ухищрений мне удалось
установить, что на сахалинскую каторгу он пошел под фамилией Полынова...

- Как вы сказали? - переспросил Ляпишев.

- По-лы-нов.

- Имя?

- Глеб Викторович. А... что?

Ляпишев закрыл глаза рукою, как женщина в беде.

- Боже мой, боже мой! - часто повторял он.

- Разве с ним что-либо случилось?

- Мне совсем не хотелось бы огорчать вас, но ваш друг Полынов служил
писарем в моей губернской канцелярии. Я не сатрап, какими изображают нас
иногда борзописцы, я относился к нему хорошо. Он даже получал обеды с моей
кухни... Конечно, после того, как пообедаю я сам и все мои близкие.

- Так что с ним случилось? - спросил Жохов.

- Он... повесился. Совсем недавно.

Жохов надолго приник к окну. Молчал.

- Наверное, были причины, чтобы повеситься?

- Не знаю, насколько они основательны. Но в своей предсмертной записке
ваш друг Полынов объяснил свое самоубийство страстью к моей же горничной
Фенечке... я был поражен!

- Я тоже, - вдруг сказал Жохов.

- Как? Как вы изволили выразиться?

- Я говорю, что поражен тоже.

- Простите. Может быть, вы не верите мне?

- Верю, - ответил Жохов, не отрываясь от окна. - Я верю в то, что
писарь вашей канцелярии повесился от безумной любви к вашей же горничной. Но
я не верю в то, что мой друг мог бы повеситься от любви к вашей горничной...
Полынов таков: он, скорее всего, повесил бы вашу горничную.

Теперь пришло время разволноваться Ляпишеву:

- Позвольте, позвольте... я своими глазами видел. При мне его и вынули
из петли. Так кто же там висел?

- Наверное, кукла, - ответил Жохов.

- Кукла?

- Да. Человек бывает иногда куклой в чужих руках... (Ляпишев не