Чтение 44–й страницы книги ~Нечистая сила~

кадры!"

ФИНАЛ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Притихла под снегом тайга, сторожа свои дремучие сны, застыли и болота.
Тихо... А в селе Покровском все по-старому: день за днем - ближе к смерти.
По вечерам, когда приходила тюменская почта, несли газеты к священнику
Николаю Ильину. Читал он мужикам, осиянный керосиновой лампой, что в мире
творится, кого убили, кого искалечили, кто своей смертью преставился, а кто
орден получил в усладу себе.

- Слава богу, - крестились старики, - а у нас благодать зимой, и комарье
не кусается. Никаких орденов не захочешь!

Подзабыли уже Распутина, вспоминался редкостно:

- Небось повесили... не вернется!

Только удивлялись иной раз - с чего живет Парашка Распутина? Как и
прежде, шуршит обновами, щелкает орешками.

- С чего шелкуешь? - спрашивали.

- Живу! А вам хотелось б, чтобы я подохла?

- Да несвычно так-то. Без трудов, без забот.

- С мужа и живу! С кого же мне жить-то ишо?

- Да вить нет мужа-то. И жив ли он?

- Где-то шляется. Не ведаю. Деньга шлет, и ладно...

Опять непонятно: у этих Распутиных, чтоб они горели, всегда не как у
добрых людей. Было тихо... За околицами села, в замети сыпучих снегов
безнадежно погибали гумна и бани. Но вот однажды показался на тракте обоз в
четыре телега. Ждать никого покровские не ждали и теперь приглядывались с
большим сомнением - не надо ли беды ждать? Обоз втянулся в улицу села,
впереди на заиндевелой кобыле восседал сам исправник Казимиров. Издали,
гомоня, неслись мальчишки, оповещая:

- Распутин едет! Пьяный уже... вовсю шатается.

Насторожились мужики. Пригорюнились бабы, завидущими глазами встречая
первую телегу добра, возле которой в богатой шубе нараспашку шагал Распутин
с початой бутылью вина в руке. А рубашка на нем розовая, штаны на нем из
бархата лилового, а поясок-то с кистями, а сапоги-то из хрома чистого...

- Ох и награбился! - рассуждали старики. - На большие деньги одел себя
человек. Как бы и нас не загребли за него!

Но видимость исправника, состоящего при Распутине, малость утешала.

Гришка всем махал картузом.

- Землякам мое уваженыще! Уж вы помогайте мне барахло-то в избу занесть.
Все ли дома в порядке? Давно не писал...

Выбежала на крыльцо Парашка с детьми - и в ноги мужу (под круглыми
коленками бабы горячо и влажно растопился снег).

- Гришенька! Кормилец наш... возвернулся.

- Чего радуешься? - отвечал Распутин. - Вот я тебя вздую для порядка,
чтобы себя не забывала...

Покровские густо облепили плетень. Чего только не навез Распутан! Три
самовара, машинка швейная, которую ногою надо крутить, сундуки с тряпками.

Завернутую в войлок, протащили в избу гигантскую пальму в деревянной
кадушке, какие стоят в богатых трактирах. А поверх последней телеги лежало
нечто невообразимое, большое и черное, торчали вразброд три толстые ноги с
колесиками вместо копыт... Дедушка Силантий спросил:

- Это што ж за хреновина? И на што она тебе?

- Рояля такая... Боюсь, не поймете. Одним словом, машина. Как-нибудь я
вам на ней музыку сыграю.

Дюжие парни-добровольцы, предчуя даровую выпивку, осатанев от усилий,
пихали рояль в избу - то передом, то боком.

- Не идет, зараза, тудыт ее в гвоздь! Что делать-то?

- Клади! - сказал Распутин, и рояль опустили на снег, парни вытирали пот.
- Покеда новый дом не отгрохал, - заявил Гришка, - пущай рояля в хлеву
побережется. Тока бы корова не пужалась.

Сбросив шубу на снег, он повернулся к Парашке:

- Ну, пойдем, сука тобольская... потолкуем.

Завел супругу в комнаты и поучил вожжами. Но лупцевал на этот раз без
охоты, без остервенения, как раньше бывало. Баба и сама чуяла, что бьют ее
лишь "для прилику", ради домашнего порядка, а подлинного гнева нет...

Распутин напоследки протащил Парашку за волосы вдоль половицы и сказал
миролюбиво:

- Накрывай на стол. Я тебе гостинцев разных привез... Селедочки-то не
найдется ль в дому? Хорошо бы с молокой... Парашка упрятала волосы под
платок, радостно суетясь.

- Ой, Гришенька, родненький. Чичас. Все будет.

- То-то, стерва! - сказал Распутин.

Дедушка Силантий с бельмом на глазу вперся в горницы.

- Уж ты скажи мне, Гриша, откель богатство тако? Распутин отбросил вожжи,
отряхнул штаны.

- Что нам деньги! - отвечал, приосанясь. - Мы сами чистое золото...

Теперь заживу. Заходи, дед, кады хошь. Будем кофий по утрам хлобыстать.

Вышел он на крыльцо, красуясь. Между прочим, чтобы похвастаться,
развернул перед толпой свой тугой бумажник.

- Чтой-то, - сказал, - уже позабыл я, сколько деньжат в дорогу брал.

Надо пересчитать.

Толпа затаила дыхание, тихо постанывая от зависти, пока в пальцах Гришки
шелестели радужные пачки "катеринок".

- Ну, мужики, подходи по одному. Угощать стану!

Баб награждал конфетами полной горстью, а мужикам наливал по стакану
чего-то коричневого, они выпивали и отходили прочь, делясь сомнениями:

- Не то! Не шибает... да и сладко, как патока.

- Вы еще недовольны, сиволапые! - грохотал с крыльца Распутин. - Я вас
царской мадерой потчую, а вы кривитесь... Смотри!

Показывая пример, как надо пить мадеру, он запрокинул голову, разинул
пасть пошире и между гнилых черенков зубов воткнул в себя горлышко бутылки.

Вся деревня замерла, наблюдая, как двигается под бородищей Распутина
острый кадык, как медленно, но верно иссякает содержимое посудины. Допил все
вино до конца, а пустую бутылку далеко зашвырнул в сугроб.

- Во как надо! Чай, мадера-то царская.

Ему не верили:

- Кака там царская! Небось на станции купил... Исправник Казимиров вынес
на крыльцо граммофон.

- Григорья Ефимыч, куда прикажете ставить?

- Да хоша в снег... Заводи погромче!

Расписанная лазоревыми цветочками широченная труба граммофона издала
шипение, а потом на все село грянул Шаляпин и оглушил покровских баб и
мужиков:

Люди гибнут за металл, заа метаалл!

Сатана там правит бал,

Там праавит бааааа...л!

Распутин показывал мужикам рубахи свои:

- Сама царицка и вышивала. Вот и метка ее на подоле. Все поверили, что
рубахи на Распутине истинно царские. Но поняли так, что Распутин царей
обворовал.

- Ой, Гриша, а не страшно ли тебе? - спрашивали.

- Да кто меня тронет-то?

Дедушка Силантий дал ему практический совет:

- Я тебе, Гришок, такое скажу. Коли наворовался от царей, так теперь
скройся и затихни. Как бы не проведали, что ты тута гуляешь... Тадысь
погубят. Ей-ей, во сне кишкою удавят!

- А што мне цари! - кочевряжился Распутин, хмелея пуще прежнего. - Я с
ними запросто... Бывалоча, еще сплю. А ко мне уже телефоны наяривают.

Опять зовут чай пить. Без меня и не сядут. Царь мне в ноги кланялся, а
царицу эту самую я на себе таскал. Хватал ее всяко. Она ничего! Не кусачая.

Исправнику Казимирову он вдруг заявил:

- А попа Ильина на селе живым не оставлю. Он, вражья сила, на меня донос
накатал. Будто я жития не праведного... Ну, так я ему сейчас устрою житие!
Пошли все со мной...

Распутин переколотил стекла в окнах отца Николая; несчастный священник,
выставясь наружу, возмущался с плачем:

- В экий морозище, анафема, ты меня без стекол оставил. Господин
исправник, почто стоите? Почто не прикажете? Да кто он таков, чтобы
служителю церкви стекла выбивать?

- Ах ты, мать твою... - отвечал "старец". - Ты ишо узнаешь, кто я такой.
Нонеча я стал возжигателем царских лампад, и таким гугнявцам, как ты, я не
чета...

...Через годы, когда имя Распутина уже гремело по России, дотошные
корреспонденты петербургских газет доискались и до бедного священника
Николая Ильина, которого нашли в задвенном таежном улусе, среди якутов и
политических ссыльных.

- Небось на Москве-то сейчас солнышко тепленькое, - сказал он и заплакал.
- Это Гришка сюда запек. Теперь, видать, и до смерти не выберусь на
родину...

****

Вскоре поставил Распутин в селе Покровском новый дом для себя и своего
семейства - двухэтажный, нарядный, крышу покрыл железом. Изнутри убрал
комнаты коврами и зеркалами, по углам расставил пальмы и фикусы, завел
множество кошек (он их любил). Стали навещать его здесь петербургские дамы в
шляпах, убранных цветами, в пышнейших юбках колоколом, в белых блузочках, с
зонтиками-тросточками... Спрашивали у покровских сельчан: