Чтение 44–й страницы книги ~Козленок в молоке~

дождался. В сентябре девяносто третьего, когда Ельцин и парламент вошли в
клинч, когда стали поговаривать, что все может вернуться назад, народ
потянулся к моему приятелю. Мало ли что! А вдруг? За возвращенный бывшему
владельцу партбилет брал он недорого, но, однако, и не дешевил. На
вырученные деньги он купил себе двухэтажную дачу в Кратово и автомобиль
"ситроен", подержанный, но вполне приличный. Теперь он терпеливо ждет нового
витка истории и уверяет, что на заработанные деньги отстроит себе виллу на
Кипре. Я ему, между прочим, верю...

Внезапно дверь в кабинет распахнулась, и оттуда вышел нахмуренный
секретарь писательского парткома, а следом за ним, точно денщик за суровым
офицером, семенил, озаряясь бессмысленной комсомольской улыбкой, кудрявый
юноша с ранним, но уже вполне отвислым брюшком -- лидер писательского
комсомола, насчитывавшего в своих рядах четырех членов, -- больше взять было
негде, так как средний возраст члена Союза в ту пору превышал шестьдесят
восемь лет. Ожидающие с надеждой уставились на них. Но секретарь парткома
только тихо выругался себе под нос и вышел из приемной. Кудрявый, стараясь
шагать в ногу с начальством, последовал за ним. Кто мог тогда подумать, что,
воспользовавшись начатыми мной переменами, этот пузатый мерзавец через
несколько месяцев достанет из стола и опубликует скандальную повестушку "ЧП
районного масштаба" и не оставит на комсомоле, вскормившем его своей грудью,
живого места!

-- Заходи! -- кивнула мне Мария Павловна.

Я зашел.

В кабинете было три человека. Николай Николаевич сидел за своим
столом-"саркофагом", грустно обхватив голову. Журавленко разговаривал по
телефону. Сергей Леонидович жадно пил минеральную воду из горлышка
запотевшей бутылки, а из раскрытого холодильничка сумрачно таращился ледяной
Маяковский.

-- Явился? -- вздохнул Горынин.

Я молча кивнул.

Журавленко оторвался от телефона и посмотрел на меня долгим грустным
взглядом. Сергей Леонидович только болезненно сморщился, борясь с мощной
газовой отдачей, неизбежной при одноразовом поглощении большого количества
нарзана.

-- Что же нам с тобой делать? -- с суровой задумчивостью произнес
Горынин.

Я покорно развел руками. По всему, никаких указаний о том, что со мной
и с Витьком делать, они еще не получали. Иначе разговаривали бы совсем
по-другому.

-- Где Акашин? -- спросил Сергей Леонидович.

-- Спит.

-- Уйдет в бега -- будешь отвечать! Я кивнул.

-- Что ж ты нам такого проходимца подсуропил? -- снова заговорил
Николай Николаевич. -- Мы тут запросили его прежнее место работы.
Оказывается, он и там хулиганил! Вот ведь: сначала на бригадира руку поднял,
а теперь эвона на что замахнулся! Да и роман у него, когда вчитаешься, с
душком! Ясно теперь, на чью мельницу он воду из своей чаши льет! Стыдно!

Я послушно покраснел.

Трудно сказать, чем бы закончился разговор, но в этот момент в кабинет
ворвалась Ольга Эммануэлевна. Она была страшно взволнована -- парик съехал
на затылок, как пилотка у солдата после марш-броска. Не замечая меня или
делая вид, что не замечает, она закричала:

-- Я буду звонить Горбачеву! Я ему все объясню! Меня обманули! Я должна
все лично объяснить Михаилу Сергеевичу! Я ему расскажу все про этого
мерзавца Акашина! Все, что знаю...

И она ринулась к "вертушке". Конечно, это было явное преувеличение:
всего она, конечно, не рассказала бы. Но испуганные мужчины повскакали и,
образовав стенку, как в футболе во время опасного штрафного удара, заслонили
священный телефон своими телами. Воспользовавшись суматохой, я покинул
кабинет. Члены трех делегаций встретили мое появление с брезгливым
любопытством. Правда, брезгливость либеральной делегации имела легкий
родственный оттенок.

-- Звонят Горбачеву! -- многозначительно сказал я и покинул приемную,
заметив, как зашевелились письмоносцы, перегруппировываясь для броска в
кабинет.

Я спустился в туалет и заперся в кабинке, чтобы помимо прочего
перевести дух и обмозговать ситуацию. Неожиданно сверху появилась рука и
протянула мне бумажку. На запястье я успел заметить знакомые "командирские"
часы -- это был Чурменяев. Развернув листочек, я прочитал написанные
печатными буквами по клеточкам слова:

Сегодня. В 18.00. Перепискино. Улица Довженко, дача 12-А.

Прошу быть вместе с В. А. и романом. Немедленно.

Жду. Ч.

Когда я вернулся домой, Витек уже проснулся и ел.

-- Какие новости? -- спросил я.

-- Никаких. Какой-то Сахаров звонил из Горького. Спрашивал меня или
тебя.

-- Я же тебе сказал: не подходить к телефону!

-- Ну, я ему и ответил, что никого нет дома. Он обещал перезвонить
через два часа...

И тут раздался звонок, я сорвал трубку.

Это была моя знакомая телефонистка с голосом Софи Лорен. Она объявила,
что за неуплату отключает телефон. Полагая, что ее просто задела моя
невежливость во время нашего предыдущего разговора, я завел свою обычную
песню про необыкновенную мистическую сексуальность ее голоса и, чувствуя
внезапную неуступчивость, пошел на крайность: пригласил незнакомку к себе в
гости -- на чай. В гости она зайти как-нибудь пообещала, но сказала, что
телефон все равно отключает, так как это распоряжение самого высокого
начальства. В трубке щелкнуло, и воцарилась мертвая тишина. Академик Сахаров
напрасно старался теперь дозвониться до меня из своей горьковской ссылки.

22. ПОСЕЛОК ПЕРЕПИСКИНО И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

Вечером, в половине шестого, мы с Витьком стояли на платформе
"Перепискино". Электричка, только что привезшая нас из Москвы, с шипением
сомкнула двери, прищемив какого-то гражданина, слишком увлекшегося прощанием
с друзьями. Потом состав дернулся и пополз, постепенно набирая скорость,
дальше -- в Голицыне. Гремящая и все быстрее мелькающая зеленая стена поезда
вдруг оборвалась, и мое тело, подхваченное какой-то мгновенной невесомостью,
шатнулось к обрыву платформы, вниз -- к призывно гудевшим рельсам. Я
невольно ухватил Витька за руку.

-- Ты чего? -- спросил он.

-- Все нормально... Ты все равно не поймешь! -- отмахнулся я, приходя в
себя.

-- Чего ж тут непонятного? У меня так в метро часто бывает: как будто
на рельсы сдувает.

Чтобы скрыть неловкость, я переложил завернутую в газету папку "с
романом" под мышку и из-под руки посмотрел вслед удалявшейся электричке:
хвостовой вагон, расцвеченный с торца ярко-красными полосами, был еще
отчетливо виден. На обратном пути в Москву машинист просто перейдет в этот
вагон -- и хвост превратится в голову. Такова же переменчивость жизни!

На автобус мы, разумеется, опоздали и решили не ждать следующего, а
пойти пешком. Это примерно два километра, если идти не по шоссе, а напрямик,
через старинный сосновый бор. Тропинка, усыпанная хвоей, во многих местах
бугрилась толстыми, похожими на варикозные вены корнями высоченных сосен.
Витек споткнулся, выругался и стал внимательнее смотреть под ноги. Я же
хорошо знал эту тропинку. Сколько раз я мчался по ней, трепеща нетерпеливыми
крылышками вожделения, к горынинской даче. Однажды я тоже зацепился ногой за
корень, набил себе здоровенную шишку, и неутомимо-нежная Анка всю ночь звала
меня "мой носорожек". Кто знает, возможно, если б шишка не сошла, мы бы
никогда не расстались и я бы навсегда остался "ее носорожком"? Кто знает...

Был теплый июньский день, а точнее, тот переломный миг дня, когда
солнце еще ярко бьет сквозь прорехи сосновых крон, но в воздухе уже реют
острые вечерние запахи, а в тенях, отбрасываемых деревьями, начинает
накапливаться мрак будущей ночи. (Почти Бунин! Запомнить.)

-- Хорошо! -- шумно вздохнув, сказал Витек. -- Как у нас в Мытищах!

Поселок Перепискино называется так потому, что построили его недалеко
от деревеньки Переписки. А сама деревня называлась так потому, что в начале
прошлого века ею владел один страшно занудливый старикашка, который
постоянно переписывал свое завещание. Глянет наследник недостаточно
почтительно или просто без выражения -- старикашка тут же его гонит прочь и
зовет к себе стряпчего, бумаги переписывать. Перепишет, вызовет следующего
наследника, а тот возьмет да и опоздает к назначенному обеду. Старикашка его
тоже в шею -- и опять за стряпчим посылает. Чем дело закончилось, кому
досталась деревенька в конце концов, никто уже и не помнит, но с тех пор это
место так и прозвали -- Переписки...

А писательский поселок возник здесь гораздо позже, в начале тридцатых,
когда Алексей Максимович Горький вернулся с Капри -- посмотреть, чего тут в
России понадрызгали друзья его молодости, взявшие власть в семнадцатом году.
Приехал, изумился, да так в изумленном состоянии и остался. Как уедешь снова
на Капри, если здесь твои книжки в школах проходят, а члены ВЦИК хлопают по
плечу и упрекают: "Что это ты, в самом деле, Максимыч, разъездился?!"
Осмотрелся Горький, изучил обстановку и как-то на обеде принялся упрекать
Сталина: мол, сколько писатели для революции сделали, а ты, Coco, их в
черном теле держишь! "А золотой телец писателям вреден!" -- усмехнулся
Сталин. Но Горький не отступал и однажды во время ужина напомнил вождю, что
при старом режиме писатели летом жили и творили исключительно на дачах, а не