Чтение 44–й страницы книги ~Солдат и мальчик~

Боня стоит перед Сычом и нисколько его не боится. Смотрит сверху вниз,
презрительно губы кривит. А детдомовцы вокруг сбились, кто с чем. С
подушками, с поленьями... Грач горшок от цветов прихватил.

И Купец, что рядышком стоял, уже из-за окна выглядывает, следит, чем
дело кончится.

- Убирайся отсюда и никогда не приходи! Не пустим! - говорит Боня прямо
в лицо.

Оглянулся Сыч, глазки забегали. Нутром почувствовал опасность. У
каждого против него накопилось столько, хоть отбавляй. Навалятся кучей,
живого места не оставят. Ни один лазарет не склеит тогда Кольку Сыча. А он
еще себе нужен...

Он себя любит, бережет от любых потрясений военных, а паче тыловых.
Чужими руками привык брать, страх наводить на своих ближних, пугая их друг
другом.

Не углядел, прошляпил придурков и шакалов. Первое упущеньице. Сморчка в
зародыше придавить надо было. Второе. Боню не пристращал как следует -
третье. Он бы молчал, ходил бы паинькой. А нет, погнал бы от детдома к
детдому, по всему пригороду, научил свободу любить.

А сейчас время отступить, укротиться, уйти неслышно. Позорно, но за
позор он заплатит. Единолично и единовременно, как говорят.

- Ну, ладно, ладно, - отступает Сыч, крутя головой, чтоб ненароком не
стукнули. - Не прощаюсь!

Прыгает на подоконник, на улицу. Попадает прямо на голову Купцу. Тот
завопил от неожиданности больше, чем от боли.

Сыч ему со зла шурнул кулаком:

- Не стой на пути, трус паршивый! Детдомовцы высунулись в окошко,
захохотали. Грачев крикнул ему:

- Правильно, Сыч, бей своих, чтоб чужие боялись!

- Ах, это ты, Грач! - оскалился Сыч. - Я и не знал, что ты умеешь
пищать!

- Ну и что, что пищим, - отвечал Грачев. - Зато по-своему, а не
по-твоему.

- Пой, птичка, пой, пока не попала кошке в лапы! - только и нашел слов
Сыч. Видно было, как он бесился. А тут еще Кузьменыши подали голос. Прямо
хором закричали:

- Ты, Сыч, нам не угрожай. Мы тебя нисколько не боимся.

А Толик добавил:

- Васька - человек, а ты зверь, Сыч! Зверь!

- Змея без жала, - сказал Боня и засмеялся. И все засмеялись.

Когда врага бьют, это еще не поражение. Его могут и при битье уважать.
Но когда над ним смеются... Вот где крах.

Понял это Сыч, отпихнул скулящего Купца, показал в окно кулак.

- Смейтесь! Не пришлось бы только плакать кровавыми слезами!

- Первый и умоешься! - кричат.

- А ты, Боня, жидовская харя, смотри! Наизнанку вывернем!

- Сам смотри, - кричит Боня, усмехаясь. - Второй раз не выпустим.
Руки-ноги перетасуем, а в милиции скажем, что так и было.

- Ха-ха-ха! - заревела спальня.

На втором этаже окна распахнулись. Девочки выглядывают, тоже смеются,
показывают на Сыча пальцем.

А тут Грач горшок бросил, как бомба разорвался он у ног Сыча. Отпрянул
тот, да поскользнулся на снегу.

Заорал детдом, засвистел, заулюлюкал.

Побежал Сыч, прихрамывая, за сосны, проклиная Купца и шепча угрозы.

- Увидим! Увидим!

А что можно увидеть после того, что все видели? Лето перекантуется Сыч
по пригороду, а осенью рванет на Кавказ в поисках сытой и легкой жизни.

- 31 -

На рассвете пошел снег. Он падал отвесно, возникая из серой мглы, и
таял, ложась на черную воду.

Все скрылось от глаз за его густой завесой. А потом он поредел,
открылись доселе невидимые берега, проявленные как на негативе. Белые
деревья, белые дома и белые лодки около белого причала. Все это вокруг
темной воды.

Снег Андрею не показался холодным. Странное было ощущение, но после
жгуче-ледяной воды хлопья, падавшие на голое тело, казались почти теплыми,
липли, приятно щекотали кожу.

Андрей задрал вверх голову, стал ловить снег ртом. Но тяжелые крупные
хлопья сразу же забили глаза, и нос, и рот. Он провел по лицу ладонью, как
умылся.

Посмотрел на своего спутника; - Как там по-испански дом?

- Каса, - отвечал Шурик.

- Тоже ничего. Но дом лучше. Поехали-ка домой!

- Значит, все? - спросил Шурик, вовсе не обрадовавшись.

Ночные поиски не прошли для него бесследно. Похудел, осунулся, стали
заметней глаза. Он будто и сам стал другим. От вчерашнего запуганного и
отчаявшегося мальчика не осталось и следа. Появились сдержанность,
решимость, даже злость.

Он заставил себя вторично прыгнуть в воду, а потом нырять столько,
сколько нырял и сам Андрей. Видно было, что давались эти ныряния не легко.

- Все, - подтвердил Андрей.

Они погребли к берегу и, только выйдя на него, почувствовали перемену
вокруг и свою собственную усталость.

Уезжали летом, а вернулись зимой. Уезжали с надеждой, пусть самой
крошечной. Вернулись безнадежные.

Солдат накрепко привязал к причалу лодку, посмотрел на озеро. Мысленно
попрощался с ним, как и с его глубокой тайной, которую оставлял на дне.

Достал из лодки тряпочку, в нее была обернута винтовка. Единственное,
что они нашли. Так он и пошел с этой тряпочкой в руках, нес ее до самого
барака.

А тут посмотрел и выбросил. К чему она теперь?

Ввалились в комнату такие неподвижно усталые, застывшие, что не хватало
сил присесть.

А их будто ждали. Заохали, забегали женщины, и среди них кнопка,
принесли и заставили выпить по стакану самогонки. Потом нагрели таз воды,
раздели и вымыли.

Кнопка, то ли усталая от долгой свадьбы, то ли от первого утреннего
света, не показалась теперь Андрею молоденькой девчонкой, а женщиной с
синячками и морщинками на утомленном лице.

О вчерашнем разговоре она и не вспомнила. Притащила Андрею мужскую
рубашку и кальсоны, повела его тихим коридором в свою комнату. На кровати,
на диване, на полу спали гости.

Проворно бросила на пол тряпки, велела ложиться, а сверху навалила
всего, что было под рукой, и чем-то тяжелым накрыла ноги.

Андрей, едва согрелся, утонул в беспамятном и бездонном сне.

Очнулся, как после обморока, сразу. В комнате ходили и разговаривали
люди. Было все то же утро. По расчетам Андрея прошло часа три, не больше. Но
чувствовал себя он бодро.

Нашел в головах одежду, сложенную и сухую, и сапоги. Стал одеваться
торопливо, но никто не обращал на него внимания. Бегала с посудой кнопка и
на ходу улыбнулась ему, видать, так и не ложилась. И другие женщины
суетились, занимались сборами жениха.

Теперь Андрей увидел его. Простой парень, русоволосый крепыш, ровня
самому Андрею. Ни на шаг не отходил он от своей беременной, это было
заметно, жены. А она почти девочка, худенькая, остроносая, с испуганными
серыми глазами.

Велели присесть за стол. Посошок на дорожку. Разлили самогонку, стали
чокаться и пить. Бабы завели, затянули:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья,

А завтра рано, чуть светочек,

Заплачет вся моя родня,

Заплачут куры, порося-та...

- Пора! Пора! - завопил кто-то в дверях.

Новобранец поднялся, беспокойно оглядываясь.

Бабы заорали, заревели в голос. Обнимали парня, как и его жену, будто и
она уезжала.

Андрей смотрел и думал, что провожали испанца русские бабы по-русски, с
русскими песнями и русским плачем. Да и воевать он будет за Россию, как
некогда воевали русские за Испанию.

Помогли ему надеть вещевой мешок, поправили лямочки. Торопливо совали
недопитую бутылку в карман. Суетились, колготились, и все от общего
состояния беды.

А потом улеглось, затихло. Все сели присмиренные, только двери
поскрипывали, кто-то входил и выходил. Новобранец с мешком приспособился
боком на стуле, обводя провожающих тревожно-сосредоточенным взглядом.

С шумом двинулись на улицу. А тут снова начались суматоха, визг и плач.
Девочка-жена вдруг охнула и закричала обморочно:

- Не уходи! Как же я! Как же ребенок будет! Не надо! Не пущу-у! - И
захлебнулась враз. Ее подхватили, отпаивали, утешали.

Теперь новобранец подошел к каждому и с каждым попрощался. Тут стояли
не просто гости, а жители из других бараков. И с ними он попрощался, каждому
пожал руку.

Дошла очередь до Андрея.

Вряд ли знал испанец, кто таков этот солдат и по какому здесь случаю.