боишься...
нами все кончено, и давным-давно. Зачем ей было лететь в Одессу?
больницу. И, по-моему, моя ассистентка даже возила ему туда куриный суп чуть
не каждый день.
глаз,-- негромко сказал Семен, заваривая чай в чайничке с отбитым носом.
прав.--Он выздоровел? Ему вернули зрение? Да или нет?
пронзительно-синими глазами потомственного левита. -- А ты снял свою
очередную картину. Все в порядке, старик.
идти к ней -- все равно что на свою могилу. Или в дом престарелых. Поэтому
пойдем вместе, ладно?
ее. И потому помогал тебе блядовать. Чтобы ты ее забыл.
огладил свою черную бородку и сказал:
ней не пара. Во всяком случае, пои отец вас двоих не поставил бы под хупу.
то я должен сказать.
делаем. Я пишу заказуху для "Узбекфильма" про героев-хлопкоробов и про болты
в томате. А ты делаешь "Юнгу торпедного катера" и "Кавказскую любовь" И ради
чего? Чтобы купить "жигуль" и водить уличных девок в Дом кино?
деньги для них, а не для блядства.
мстительно. -- Ты женишься! Интересно, как это ты женишься, если ты через
месяц подаешь на эмиграцию?
вдвоем. С женой, У меня есть на этот счет кое-какие планы...
кремлевских курантов, потом эти куранты пробили шесть утра и грянул гимн
Советского Союза. В ту же секунду на кухне появился Яшка, брякнулся задницей
об пол, задрал морду и громко завыл в унисон гимну, Семен запоздало схватил
его за ошейник и потащил из кухни в свою спальню. Но Яшка упирался всеми
четырьмя лапами, вытягивал голову из ошейника и тоскливо и громко подвывал
Гимну. Это было еще одним уникальным Яшкиным свойством: его собачье сердце
легко выносило любую музыку -- от еврейской и русской до рок-н-ролла, но он
терпеть не мог Гимн Советского Союза, этот гимн разрывал его собачье сердце.
Семен, оттаскивая пса в свою спальню -- самую дальнюю комнату от соседей. А
я подошел к окну.
низкое небо черными дымами. Где-то там, в этом восьмимиллионном городе, жила
женщина моей жизни, которую яуже три года старался забыть. Но она снова
звала меня. Зачем?
костяшки домино, двенадцати- и шестиэтажные дома московского пролетариата.
Талантливый пролетарский архитектор аккуратно поставил эти костяшки одну на
попа, а следующую на ребро, и так -- до конца заснеженной перспективы. Из
подъездов этих домов уже выскакивали темные людские фигурки и, сунув руки в
карманы, оскальзываясь в сугробах и наклоняясь против встречной
поземки, бежали к автобусной остановке. А над всем этим леденящим
городом с его грязными сугробами, дымами и загорающимися окнами звучал--в
сопровождении Яшкиного воя -- Гимн Советского Союза И две эти музыкальные
темы поразительно полно выражали внутреннюю и внешнюю суть нашей жизни.
дубленке, в черных сапожках, с цыганским платком на плечах. У нее было
маленькое бледное лицо с какой-то ужасно тонкой, чуть ли не просвечивающей
кожей. Но у этой женщины были Анины волосы и Анины глаза.
и тронула мою руку своей холодной рукой. --Я бы хотела поговорить с тобой,
Вадя.
стараясь держаться отстранение, на дистанции трехлетнего разрыва, хотя
внутри у меня уже все защемило, заныло и съежилось.
Колумбии, на практике. Спасибо тебе, ты спас ему глаза. Ты должен быть очень
счастлив: наша мама молится за тебя каждый день.
срочное дело, мне нужно бежать!
тронул Аню за руку.
уже уходя:--Старик, я сегодня, наверно, не приду. Я вспомнил, что обещал
сестре починить швейную машину. Пока! И он убежал, как предатель. Аня
посмотрела мне в глаза: -- Может быть, мы поужинаем? Я усмехнулся:
Хочешь прямо здесь, в "Пекине" -- Мне все равно, Вадя.
взял ее за руку и повел к гардеробу ресторана. Там я принял дубленку с ее
плеч и поразился еще раз: на ней было черное прямое платье, совершенно
скрытое, со стоячим воротничком. Но не платье поразило меня, хотя она
никогда не носила ничего черного, а то, что осталось от нее в этом платье --
худая, без груди и бедер маленькая женщина.
холодно...
дубленкой внакидку, прошла со иной в ресторан. Было начало восьмого, будний
день, в "Пекине" было полно свободных мест, и в те годы в московских
ресторанах еще не было проблем с продуктами. Мы заказали какие-то китайские
салаты из водорослей, кальмара и утку по- пекински. --И, если можно, мне
шампанского,-- попросила Аня. Я посмотрел ей в глаза, она усмехнулась:
тебя боюсь. Ты такой чужой... Я заказал бутылку шампанского, Аня сказала: --
Не смотри на меня так, пожалуйста. Я поправлюсь. Просто я очень болела.
Полгода. --Что с тобой?
меня были жуткие бодав спине и груди. --А сейчас?
Но лучше поговорим о тебе. Как ты? -- Спасибо. Я в порядке. -- Это хорошо.
Ты не представляешь, как я рада тебя
Филиппа... --Аня, перестань!
смотрю на тебя и выздоравливаю, честное слово!
почти таковым. И твердо знал, что глядя на меня, можно заболеть, а не
выздороветь. Я усвоил это в 17 лет, в солнечном Баку, столице Азербайджана.
Там, как и в каждом советском городе, был у молодежи свой Бродвей. Когда-то,
до революции, эта улица называлась Торговой, а потом -- улицей Революции,
улицей Победы, улицей Сталина и--после 1956 года -- снова улицей Победы. Но
какие бы таблички ни вешали на этой улице, власти, люди называли ее только
Торговой, никак иначе. И каждый вечер по этой улице шли в обе стороны два
потока молодежи -- восемь кварталов в одну сторону и столько же назад, по
три-четыре часа подряд. Курили сигареты "Шипка", лузгали семечки, пили
газированную воду, рассказывали анекдоты и флиртовали. При этом ребята
ходили компаниями, как стаи, а девушки--рядами, держа друг друга под руку.
Это называлось "прошвырнуться по Торговой".
Торговой со своим самым близким школьным другом Вовкой Липковым. Вовка был
выше меня ростом, шире в плечах и спокойней характером. Его большие серые
глаза смотрели на вас взглядом потомственного врача--тихо и мягко. Было
поздно -- часов одиннадцать вечера. Торговая начинала пустеть. Но мы с
Вовкой весь день до одури зубрили "Историю СССР" и только сейчас вышли
проветриться. А проветрившись с полчаса, уже собирались идти домой, когда я
увидел впереди двух девушек. Они были нашего возраста, и одна из
них--стройная блондинка с кегельными ножками -- понравилась мне с первого
взгляда. Я толкнул Вовку локтем: