посвящен в проблему, а когда это случится, ты их уничтожишь. Потом? Какой
твой любимый журнал, Дик? - ?Плейбой?, Гудмен.
?голубая луна?, можно с какой-нибудь красоткой. Это изумительные цветы, Дик?
я думаю, ты сможешь договориться с издателями? - Смогу, Гудмен.
сегодняшним днем.
безлюдному проспекту, надеясь, что розовый куст расцветет в душе Бартона,
наполнит ее благоуханием и в ней воцарится мир. Как-никак красота - великая
сила? Многие предпочитают ее власти и богатству, ибо в красоте - любовь и
радость, то, что мы ищем, к чему стремимся как к идеалу счастья: дом,
утопающий в цветах, детский лепет у наших ног и женщина на наших коленях?
Возможно, Бартон тоже мечтает об этом? Возможно, он бросит свое людоедское
ремесло, найдет себе девушку и примется разводить сады на теплом и щедром
калифорнийском побережье или где-нибудь во Флориде?.. Чудные сады, каких не
вырастишь под Петербургом, с персиками и грейпфрутами, с изумрудной травой и
увитыми виноградом беседками, с орхидеями, розами и сказочно прекрасной
эритриной? Если бросит? И если ему позволят бросить, в чем имелись немалые
сомнения. Но все мы, рано или поздно, ляжем под цветочки и попадем в свой
сад - пусть небольшой, не слишком роскошный, зато персональный. Так что
шансы Бартона на этот счет были не равны нулю.
Глава 21
меня неласковым взглядом.
себя, но в окнах не мелькаете и не отзываетесь на звонки. Я уж думал, дверь
пора ломать. Может, до вас цэрэушники добрались и поджаривают на конфорке? Я
бы им помог. С большим, надо признаться, удовольствием!
взял у него бумаги, копию продал агентам ЦРУ, получил сто тысяч баксов и
поспешил на встречу с вами. Честное благородное слово! Вы знаете, что я не
врал - разве чуть-чуть подредактировал истину. Но Скуратов недоверчиво
осклабился:
вам их не баксами выдали, а йенами?
вымолвил я. - Хотите, дам адресок и телефончик? Мне от органов ничего
скрывать. Может, я с этих денег даже налог заплачу! В приступе клинического
патриотизма. - Таких патриотов, да лет пятнадцать назад? - он выразительно
чиркнул по кадыку, потом рявкнул:
еще: как вы ушли от наблюдения? - Документы при мне, - я продемонстрировал
уголок конверта. - А что касается наблюдения? По крышам ушел, Иван Иванович,
по крышам! Поднялся на чердак, увидел, что вертолет вы не прислали, и рванул
к метро? Перепрыгивая с крыши на крышу. Я, знаете ли, на удивление прыгуч и
гибок. На прежнем месте службы обучили.
Она стояла слева, за деревьями и торговыми палатками - не ?Жигули?, а
?Волга? последней модели, окрашенная в неброский бежевый цвет. Народу в этот
час у станции крутилось изрядно, одни входили-выходили, другие
покупали-торговали, а третьи примеривались, как бы обчистить тех и других.
Поэтому я не сразу усек помощников остроносого: они затерялись в этой толпе,
как пара ворсинок в пестрых узорах персидского ковра. Но в нужный миг ковер
как следует тряхнули, ворсинки выпали и приземлились рядом с ?Волгой?: Лев и
Леонид, мои неусыпные стражи. Я успел соскучиться по ним, хоть виделись мы
всего неделей раньше. Дверца распахнулась. Лев нырнул в салон, а Леонид с
гостеприимным видом дернул бровью: садитесь, мол, Дмитрий Григорьич, в
ногах, как говорится, правды нет. Я сел. Место мне подобрали уютное, в
середине, меж двух сероглазых молодцов, так что ни влево, ни вправо не
шевельнешься, да и по крышам тоже не убежишь. Скуратов погрузился на
переднее сиденье, захлопнул дверь и отдал водителю непонятный приказ:
проверить, надежно ли меня упаковали, сделал озабоченное лицо и произнес:
соблазна. Сто тысяч вы заработали, и хватит.
Как ожидалось, наш экипаж проследовал к мосту, промчался над серыми невскими
водами и застрял в солидной пробке у Марсова поля. Пока мы маневрировали
взад-вперед, отвоевывая пространство у многочисленных конкурентов, я
покрылся потом; было душно, жарко, и мысли текли какие-то вялые, тусклые,
медлительные. Но все же текли, и я размышлял о том, что день сегодня
неприятный. Тяжелый выдался денек! Это с одной стороны, с другой - я мог
питать надежду, что развяжусь наконец со Скуратовым, и с Диком Бартоном, и
всеми их шефами, боссами и нанимателями. Собственно, с Бартоном уже
развязался. Правда, не без душевных потерь: его откровения были ужасны, и,
приобщившись к ним, любой нормальный человек мог превратиться в
неврастеника.
крысоловом. Наивность, впрочем, свойственна любому, невзирая на род занятий
и социальный статус; даже люди невероятно жестокие - диктаторы, отцы народов
и вожди, изобретатели лагерей и газовых камер - страдают ею ничуть не в
меньшей степени, чем, например, рядовой обыватель. Обывателю хочется верить,
что все вокруг хорошо или, в крайнем случае, не так уж плохо (ведь хуже
может быть всегда); диктатор же искренне полагает, что трудится на благо
нации и что признательные потомки не покинут светлый путь, начертанный в его
гениальных сочинениях. Но все мы смертны, и через пару лет - в лучшем
случае, десятилетий - реальность торжествует над наивностью, и бывший вождь
предается анафеме. Sic transit gloria mundi, как говорили латиняне: так
проходит мирская слава. Но я размышлял не о бренности славы, а о своей
наивности. Мне казалось, что я представляю все применения гипноглифов, даже
самые невероятные, с мирной и немирной целью, во зло и благо, на счастье и
на горе. С их помощью можно было лечить, исцелять людей, забывчивых и
нервных, воскрешать воспоминания, вселять уверенность, гасить стрессы и
поддерживать страсть, внушать симпатию и даже развлекать. Еще с их помощью
можно было уничтожать и калечить, навязывать свои желания, будить в человеке
самое низменное, жуткое, первобытное - страх, необоримую ярость, ненависть,
похоть. Я мог представить разнообразные сюжеты, один другого гаже и
страшней: солдат-убийц, подобных запрограммированным роботам, неустрашимых
киллеров-камикадзе, вернейших слуг, рабынь и рабов, покорных хозяйским
капризам, людей с изъятой памятью, писателей, ученых, интеллектуалов, коих
отныне не придется ссылать, гноить в лагерях, сводить с ума в психушках;
наконец, я мог вообразить самое жуткое, чудовищное, беспросветное:
человеческий океан, неисчислимые людские массы, зараженные иррациональным
страхом или сокрушительной яростью - белые против черных, черные против
желтых, и все - против рыжих и косоглазых? Но еще ужасней казались толпы,
охваченные ликованием. Я видел, как, веселясь и ликуя, идут они на подвиг и
на труд, текут к избирательным урнам, корчуют лес, копают землю и ложатся в
нее миллионами - ложатся в вечную мерзлоту с застывшей улыбкой на губах и
искренней радостью в сердце.
позабыл о масштабах. О том, что над миллиардами рабов должны стоять миллионы
надсмотрщиков, над ними, в свою очередь, тысячи ответственных лиц - и так
далее, и тому подобное, до самых главных боссов, командующих этим социальным
криминалом. Скольких же придется обработать? Скольким доверить гипноглифы,
необходимые для обработки? Скольких посвятить в секрет? И неизбежно наделить
их властью - властью пастуха и дрессировщика с кнутом-гипноглифом в руках? И
что потом? Ведь с властью расстаются неохотно? Это являлось совершенно
невероятной, апокалипсической картиной, и я был вынужден признать, что метод
бартоновских боссов и тоньше, и мудрее. Они, эти серые кардиналы, не
собирались делиться властью с надсмотрщиками и пастухами; им было известно,
где рычаги управления миром, где самая важная рукоять, которую надо давить и
крутить. Чего же проще! Выбрав главного пастушка и контролируя его, они
могли добиться тех же результатов, какие я вообразил в своей наивности.
Добиться чего угодно, не раскрывая волшебных карт - того же ликования у
избирательных участков или погрома рыжих и косоглазых. Их способ действий
исключал фантазии и миражи - наоборот, он был реален, как рулевая тяга или
клавиши рояля. Реален до судорог!
поднялось. Все-таки я захлопнул крышку - тяжелую крышку над рояльными
клавишами, прищемив кардиналам пальцы! Совесть теперь меня не мучила,
сожаления не терзали, и акт свершенного мной насилия казался вполне
приемлемым и даже где-то благородным. Если же говорить начистоту, откровенно
и без обиняков, я ощущал себя защитником демократии, спасителем Билла
Клинтона, Мадлен Олбрайт и английской королевы. Да что там Билл, Мадлен и
королева! Спасителем мира, вот так! Конаном и Джеймсом Бондом в одном лице,
который, совершив все подвиги, положенные по сценарию, вернется к своей
Рыжей Соне. И, разумеется, к ее попугаю.
тормознула у Невского. Странно! Очень странно! Чтобы попасть на Литейный,
четыре, в Серый Дом, нам полагалось свернуть у цирка или еще на Кутузовской
набережной - в общем, где-то свернуть, а вовсе не тащиться к Невскому
проспекту. Разве что с целью моциона? И теперь, прогулявшись и взбодрившись,
мы повернем в нужную сторону, к историческим серым стенам, преодолеем
гранитные ступени, войдем в вестибюль и поднимемся в уютный, обшитый дубом
кабинет? К генералу, начальнику остроносого? Генеральские кабинеты всегда
отделывают дубом, и двери в них тоже дубовые: дуб прочней сосны, так что
если придется отбивать атаку? Мысль моя прервалась - вспыхнул зеленый свет,
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Орлов Алекс
Лукьяненко Сергей