Чтение 44–й страницы книги ~Цветы на нашем пепле~

места, сидя на белоснежной спине Лаэля.

А самка маака лопнула от злости.

Крылья Кахара обсохли, и дальше он двинулся сам. Лаэль же предупредил его:
"Я не могу летать столь далеко от леса. Или вернись со мною домой, или впредь
рассчитывай только на себя". Гордый Кахар попрощался с другом.

Вскоре увидел он под собой отвратительную сеть, под которой прячут свой
город махаоны - город, похожий на исполинский мрачный термитник. Нечего было там
делать герою и хотел он пролететь над городом незамеченным, но ринулись к нему
снизу пущенные махаонами стрелы-крылодеры с вертящимися лезвиями на
наконечниках. И поразила одна из них героя в крыло. И пал он на сеть, едва не
разбившись.

Махаоны каленым железом пытали Кахара, опоив его лишающим воли колдовским
зельем. И выведали они у него, где живет жизнелюбивое племя ураний эйни-али, и
направили тысячу воинов, оседлавших злобных ящериц, чтоб стереть детей любви,
избранников радости, с лица земли.

"Ты искал большие деревья?! Выше звезд и луны?! - смеялся над ним
военачальник, уходя убивать эйни-али. - Знай же, грязный дикарь, что нет нор
глубже тех, что прорыл твой народ, и нет деревьев выше родных!"

И услышал Кахар, что враг его слово в слово повторил сказанное прекрасной
Дайной, и опечалился он, и понял, что неверный путь выбрал в гордыне своей
изначально.

Издали заметили ураний махаоново племя и сумели скрыться, оставив селение
пустым. Махаоны не смогли найти их и в злобе дотла сожгли все деревья, в коих те
жили.

Правитель же махаонов, не зная еще об этом и ни на миг не сомневаясь, что
навеки покончено будет с ураниями, отпустил Кахара на волю, лишив его прежде
крыльев. Чтобы жил он средь махаонов как насмешка, неспособный продолжить свой
род, неспособный даже подняться в небо.

Но поспешил Кахар в родное селение, в кровь разбивая ноги. А когда завидел
в небе мчащееся обратно махаоново войско, смог укрыться и переждать.

А на месте цветущей родной долины увидел герой лишь мертвую землю да
пепелища. И нашел он убитую птицу, и нашел обгорелую крысу.

Помутился рассудок Кахара. Встал он, плача, на колени, кляня себя за
предательство, в коем виновен и не был вовсе, встал, причитая: "Мерцифель,
Лаэль... Ничего, ничего у меня не осталось!.." Так рыдал он до наступления
темноты.

Торчащие из земли уродливые корни и обугленные стволы окружали его. Месяц
освещал ужасную картину запустения. Кахар не знал, что Дайна спешит сюда в
надежде, что муж жив и вернется. И помыслить он не мог, что она не убита
махаонами. И внезапная диковинная идея обуяла Кахара. Перерыл он всю свою одежду
и нашел подаренное Дайной семечко. И выполнил ее прощальное пожелание: зарыл
его, орошая слезами.

А ночью началась в долине внезапная гроза. И почувствовал Кахар свежесть. И
с невиданной скоростью в небо устремился светящийся ствол. И пульс его зеленой
крови, совпадая с пульсом Кахара, мигал сквозь тонкую прозрачную кору. Столь
высокого дерева не видел еще никто на свете. А на самой макушке ствола трепетал
оранжевый бутон. Но вскоре он поднялся так высоко, что перестал быть виден
Кахару.

И решил лишенный крыльев герой, что должен немедля узнать, что там - на
самом верху. И не боясь соскользнуть в кипящую под ним грязь, петля за петлей
пополз Кахар вверх по стволу. Был тот прохладен и покрыт короткими мягкими
волосками...

Таковы волшебные умения жрецов ураний.

...А когда наконец достигла этого места усталая и промокшая Дайна, под
невиданным деревом нашла она тело мужа - с обожженным лицом, но счастливой
улыбкой на устах.

Ведь ствол этот цвел солнцем.

А назавтра его не стало.

Как и предрекал Мерцифель, нашел Кахар погибель свою. Как и предрекал
Лаэль, слава Кахара стала бессмертной.

Горе тому, кто не умеет ценить любовь. Горе тому, кто не умеет ценить
дружбу. Горе тому, кто не умеет ценить узы племени. Горе тому, кто мнит свое
величие превыше всего.

Слава вечная безумным смельчакам".

Как и все в жизни ураний, легенда эта показалась Ливьен абсолютно
нелогичной, но прекрасной. Стихи "Книги стабильности" махаон при всей своей
мудрости и загадочности не шли с нею в сравнение по легкости и поэтичности
языка.

А еще благодаря этой легенде у Ливьен слегка отлегло от сердца.
Оказывается, махаоны не впервые пытаются уничтожить племя ураний. Быть может,
обойдется и на этот раз? Хотя вряд ли...

Эту и множество других историй рассказала Санана Ливьен, и мало-помалу
образованная самка маака окончательно влюбилась в нрав и обычаи "детей любви".

Тем больнее ей было сознавать, что племя это отныне скорее всего не имеет
будущего.

Ливьен записывала и кропотливо редактировала эти тексты, надеясь
когда-нибудь внести их в мнемотеку. Впервые за много дней она вспомнила свою
гражданскую специальность и даже слегка пугалась этого: слишком уж безмятежно
протекали ее дни в последнее время, и это напоминало затишье перед бурей.

- Значит, впоследствии ты все-таки помирился с родителями, - утирая со щеки
слезинку, спросила Наан, - раз Ливьен рассказала тебе эту прекрасную легенду?

- Я нашел ее в мнемотеке верхнего яруса, - покачал головой Лабастьер
Первый.

"Не пытайся найти, только жди и верь,

Не пытайся себя понять.

Не пытайся пытаться, свой пыл умерь", -

Учит нас Первобабочка-Мать.

Если ты таков, никаких потерь

Не придется тебе познать.

"Книга стабильности" махаон, т. XII, песнь VI; учебная мнемотека Храма
Невест провинции Фоли.

Иногда император приносил в спальню Наан сосуд с жидкостью, которую он
называл "напитком бескрылых". Светло-розовый, желтоватый или почти абсолютно
бесцветный и прозрачный, как вода, напиток чуть пенился в чашах и играл в них
мелкими пузырьками. Он был вкусен, утолял жажду, иногда приятно пощипывал во рту
и всегда приносил расслабляющую эйфорию.

- Так не похожа на тебя, повелитель, та жадность, с которой ты скрываешь от
бабочек секрет "напитка бескрылых", - заметила она как-то.

- Жадность тут ни при чем. История бескрылых знает слишком много случаев,
когда они становились рабами этого напитка, теряли над собой контроль, совершали
злодеяния...

- В это трудно поверить.

- Однако это так. В чрезмерных количествах этот напиток небезопасен, а
ограничить себя способен далеко не каждый. Потому-то его секрет открыт мною лишь
избранным. И прошу тебя, не утруждай себя поисками в моих действиях коварных
побуждений. Уж лучше я сам поведаю тебе о них...

И он продолжил свой рассказ.

...Совсем по-иному, нежели с женой жреца, складывались отношения Ливьен с
юной женой Лабастьера Шаллой. С одной из трех сотен его жен. Шалла сама нашла
повод и момент для знакомства.

Каждый вечер, проснувшись от полуденного сна, Ливьен проводила на берегу
протекаемого неподалеку от поселения ручейка, отлетев вместе с Рамбаем на
почтительное расстояние вверх по течению - туда, где их не могли побеспокоить
ураний. Что может быть приятнее для цивилизованной самки, чем недоступное в
городе купание на лоне природы?

Рамбай не разделял этого пристрастия жены и сопровождал ее лишь из
осторожности. Так, во всяком случае, утверждал он сам. Однако Ливьен
подозревала, что есть и иная причина: ему доставляет удовольствие наблюдать за
ней. Подозревала она и то, что он просто не умеет плавать, но уязвлять его
самолюбие прямым вопросом не хотела.

Раздевшись и осторожно, стараясь не замочить крыльев, войдя в игривый
поток, она, словно несмышленая гусеница, принималась, повизгивая, плескаться в
прохладной влаге, багряной рябью искрящейся в закатных лучах солнца...

Время от времени мимо, почти не опасаясь ее присутствия, неторопливо
проплывали огромные серебристые рыбины, и однажды Ливьен из озорства ухватила
одну такую за хвост и даже попыталась выволочь ее на берег. Рыбина принялась
биться и извиваться, поднимая столб брызг. Встревоженный Рамбай подлетел поближе
и, увидев, в чем дело, кинулся на помощь. Но опоздал. Силы-были неравны, и
Ливьен уже отпустила ручейную тварь, только зря окорябав ладони.

А на следующий вечер Ливьен с удивлением обнаружила, что она не
единственная самка, пожелавшая искупаться именно тут.

Когда они с Рамбаем подлетели к своему излюбленному месту, там, по
щиколотку в воде, уже стояла прелестная нагая девушка-урания. С точки зрения
маака, у нее были слишком уж узкие, почти мальчишеские, бедра и совсем
неразвитая грудь. Но Ливьен не могла не признать, что и такая фигура по-своему
красива. Она покосилась на Рамбая, и от того, как заинтересованно тот
разглядывал незнакомку, у нее ревниво екнуло сердце.

- Спроси, кто она, и что ей тут нужно, - скомандовала она сухо.

Рамбай послушно произнес фразу на дикарском языке, а затем перевел ответ:

- О, мать моего мужа, мудрейшая. Вчера я случайно наблюдала, как ты
пыталась рыбачить здесь. И сегодня я подумала, что могла бы научить тебя этому.

- Скажи ей, что я не нуждаюсь в ее обучении, - бросила Ливьен. Но вместо
того, чтобы перевести сказанное ею, Рамбай возразил:

- Рыба полезна беременным самкам, а скоро их у нас будет много...

Ливьен подозрительно глянула на мужа:

- С чего это ты печешься о них?

- Нашему сыну неведомо понимание чести, ведь он воспитан не ураниями и даже