секундой вероятность снова встретить его уменьшалась, таяла, как леденец.
Ты... Давай договоримся, а? Мне нужно увидеть одного человека... Ты скажи,
куда потом прийти - я приду, честное слово... Но сейчас мне очень надо...
эти слова; Карвер же расцвел, как букет под окном невесты:
дважды подмигнуть ему, прежде чем он понял, что слова Карвера не более чем
забава.
стань... Умеешь?
и еще более недавней грязной лужи; к правой подошве пристало несколько
гнилых соломинок.
серьезное... Она красива, Солль? Или просто потаскушка?
целующимися компаниями гуляк. Карвер приблизил лицо к самым глазам Эгерта.
Насладился навернувшимися на них слезами, покачал головой:
усмехаясь: - Господа, не надо его держать - он не убежит...
усмехнулся шире:
быть... Ну?
первое унижение, подумал Эгерт. Разве не бывало хуже...
грязная, штаны испачкает.
привыкать...
успел уйти далеко, одно, последнее унижение...
компания выплеснулась на улицу, как шампанское из бутылочного горлышка.
Кто-то схватил Эгерта за уши, намереваясь пылко поцеловать; краем глаза он
успел заметить девицу, повисшую одновременно на Карвере и Бонифоре - и
бешеный хоровод рванул Солля в сторону, увлек прочь; в толпе мелькнуло
обескураженное лицо с маленькими усиками - а Эгерт уже бежал, не чуя под
собой ног, с непостижимой ловкостью лавируя между хмельными гуляками,
одержимый одной только мыслью: Скиталец! Может быть, он еще здесь...
его искаженное отчаянием лицо. Встреча не состоялась, и у Эгерта оставался
теперь один только день - День Премноголикования.
рабочие, любовно обшивавшие лобное место черным сукном. На сукне
бесподобно смотрелись гирлянды свежих цветов - праздник все-таки;
деревянная плаха оказалась покрыта лаком и расписана, как барабан.
вглядывания в лица, Солль не сразу понял, куда несет его праздничная
толпа; не желая идти на площадь, он ухитрился свернуть в боковой переулок
- и снова угодил в человеческий поток, возбужденный, пахнущий потом, вином
и свежевыделанной кожей, поток, стремящийся к зданию суда, к эшафоту.
реке, а то он обязательно узнал бы страх и отчаяние пловца, безжалостно
сносимого к водопаду. Толпа несла его, как половодье несет щепку, и
движение ее замедлилось только тогда, когда предвкушающие зрелище люди
вылились на широкую площадь с уродливым сооружением в центре. На Эгерта
поглядывали с завистью: эдакая дылда, не надо и на цыпочки вставать!
движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы;
все лица обращены были к эшафоту, все разговоры вертелись вокруг
предстоящей казни; осужденных, по слухам, было двое, оба лесные разбойники
и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции, помилуют - а кто
будет этот счастливчик, решит жребий, решит прямо сейчас, на глазах у
всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!
городским судьей. Нестарый еще, худой и тщедушный, он был, по-видимому,
источен какой-то болезнью, и тусклые глаза его терялись в складках
многочисленных морщин - но походка и манера держать себя оставались
величественными и полными гордыни.
был облачен в невзрачное бесцветное одеяние, а палач радовал глаз
малиновой, как летний закат, накидкой; первый вооружен был увешенным
печатями свитком, второй держал в опущенной руке топор - так скромно,
наивно и по-деревенски, как держит свое орудие крестьянин, собравшийся
утром наколоть дровишек.
действительно было двое. Эгерт взглянул на них - и сам едва устоял на
ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до этого дважды, вернулась к
нему внезапно и беспощадно.
боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти - другому. Толпа
представлялась густым киселем неразборчивых чувств, среди которых были и
восторг, и жалость - но преобладало любопытство, жадное любопытство
ребенка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.
увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось:
грабежи... разбой... убийства... возмездие и наказание... через
усекновение головы и предание забвению...
лесу памятный Эгерту дилижанс. Насильники и убийцы, твердил себе Солль, но
ему становилось все хуже.
два деревянных шара, совершенно одинаковых по размеру; белый шар призван
был означать жизнь, а черный должен был принести одному из двоих
неминуемую смерть на плахе. Писец развернул обыкновенный полотняный
мешочек - шары полетели в него один за другим, и писец долго и тщательно
потрясал орудием жеребьевки, и внутри полотняного мешка смерть с глухим
деревянным стуком ударялась о жизнь. Надежды обоих осужденных достигли
пика, и наибольшего напряжения достиг ужас смерти, и замерла терзаемая
любопытством толпа; по знаку судьи оба приговоренных одновременно сунули в
мешок руки.
руки судорожно шарили в полотняной темноте, желая завладеть именно тем из
шаров, который был уже схвачен соперником. Напряжение чужой надежды и
чужого отчаяния вырвало у Эгерта стон - стоящие рядом удивленно на него
закосились.
обменялись длинным взглядом.
и каждый уставился на шар, зажатый... в руке соседа.
обладатель белого шара рухнул на колени, простирая руки к небу и беззвучно
открывая и закрывая широкий круглый рот; человек, сжимающий черный шар,
стоял неподвижно и, будто не веря глазам, переводил взгляд с опустевшего
мешка на собственный, зажатый в кулаке приговор.
время его товарищу завернули руки за спину, и черный шар грянулся о доски,
и до Эгерта донеслось пронзительное: нет!
пронзительно кричало об ошибке, о несправедливости, об ужасном
недоразумении: как! Почему? Почему именно его?! Разве это мыслимо, разве
это возможно?!
боли; толпа накрыла его мощным, как органный аккорд, двойным, несочетаемым
чувством: азартной радостью за помилованного и нетерпеливым желанием
поскорее увидеть казнь другого, того, кто теперь обречен.
Эгерт зажал ладонями уши и зажмурил глаза, но пронзительное "нет!"
проникало в его сознание без помощи зрения или слуха. Взлетел в небо топор
- Эгерт почувствовал мурашки, пробежавшие в этот момент по коже сотен
зрителей - и на высшей, рыдающей ноте беззвучная мольба оборвалась,
обернулась конвульсией, угасла; вслед ей на площади взметнулась мутная
волна отвратительного возбуждения, довольства редкостным зрелищем, приятно
щекочущим нервы...
шарахнулись, и не видя и не слыша больше ничего, он выл и пробивался
сквозь желеобразную человеческую стену, и настал наконец момент, когда
сознание милосердно оставило его в покое.