оратором, даже я, не говорю уж о Гамове, владел словом лучше. Но
содержание речи не нуждалось в украшении, оно и без того разило грохотом
уши тех, к кому обращался наш министр Террора.
Неделю полиция и армия не производят никаких операций по вылавливанию
бандитов, а вы, бандиты и пособники их, на кратком недельном покое
обдумайте свою дальнейшую судьбу. После Недели Спокойствия - Неделя
Амнистии, этой недели потребовал мой коллега, министр Милосердия
Пустовойт. В Неделю Милосердия все, сдавшиеся с оружием, получают полное
прощение либо минимальную кару. Все завершает Неделя Истребления, даже не
неделя, а сколько потребуется. И уже не будет прощения и милосердия, самые
суровые кары поразят случайно приставших к банде одинаково с главарями. Не
пропустите последних спасительных дней! И не надейтесь укрыться в горных
логовах, в глубинах лесов. Выморозим укрывшихся, засыплем их метеоснегами!
Всей армией страны пойдем на вас!
Гонсалес. - Большинство устало от разбойничьей жизни, измучено лишениями,
понимает неотвратимость наказания. Но вас, большинство, терроризируют
вожаки, их приспешники. Вы боитесь их? Но почему? Ведь вас много больше!
Так разоружите главарей! Свяжите, убейте, если сопротивляются. Нападите на
сонных, если трусите перед бодрствующими! И несите на пункты милосердия -
связанных или убитых. Вожак впереди своей банды либо тот же вожак,
связанный или мертвый, - вот пропуск в амнистию! Повторяю: не пропустите
последний День Милосердия! Не отриньте последний шанс снова стать людьми
из того полузвериного бытия, в которое сами ввергли себя!
Пустовойт, утвердил Гамов. Гамов посоветовал и мне поработать над ней, я
отказался. Это не моя епархия - внутренний террор.
Стерео все снова и снова повторяло речь Гонсалеса, а в промежутках между
речью и известиями забивало уши музыкой. Наш добрый Омар Исиро, министр
информации, искренне думал, что бравурная музыка превращает черные мысли,
от которых впору вешаться, во что-то радостное.
шаек, и для страны, истомившейся от неспокойствия, и особенно для нас -
правительства, основавшего все планы на амнистии и всеобщем успокоении.
перекрыл второй, а еще больше третий день. Плотину нерешительности
прорвало. Сдающиеся так торопились, словно страшились, что последний день
сдачи наступит раньше, чем объявлен. На четвертый день поток ослабел, а в
последний, седьмой день, на пункты явилось лишь несколько человек.
именно так и обозначил достигнутый успех.
что массовый бандитизм ликвидирован. Отдельные преступления могут
совершаться, от единичных преступлений не застраховано ни одно общество.
Но организованной преступности больше нет. Вдумайтесь в это! Из внутренних
войск, воевавших с бандитами, мы теперь сформируем десять дивизий в помощь
фронту. Не меньше дивизий дадут и "амнистёры". Какое облегчение для
страны! Какое облегчение!
некий ударный аккорд, завершали почти все речи Гамова к народу:
шагать по ночным улицам. Поздравляю вас: для страха оснований больше нет.
И еще поздравляю многих с тем, что их соскользнувшие с честной дороги дети
и близкие вновь возвращены к нормальной жизни нормальных людей!
Впервые он сделал выговор Прищепе.
стране сто семьдесят-сто восемьдесят тысяч, а сложило оружие в одну неделю
больше двухсот семидесяти. Как строить надежную политику на такой
ненадежной разведке? А если сведения о неприятельских силах столь же
точны? Может быть, стремительное продвижение маршала Вакселя к Забону
объясняется тем, что трагически преуменьшены его реальные силы?
просчетов. В районах военных действий у него своя агентура. И живым
агентам там помогает инструментальная разведка, сеть тайных датчиков -
приборы точные и надежные. Но внедрять своих людей в бандитские шайки
гораздо трудней, инструменты здесь неприменимы. Наблюдать за
неприятельской армией проще, чем следить за десятком преступников,
сбившихся на короткое время в одну стаю.
представляешь себе настроение народа. Ошибка с количеством бандитов лишь
часть более общей и трагической ошибки - неизвестности, сколько людей
поддерживают нас, а сколько наших противников. В каждой квартире не
поставишь подслушивающее устройство, в каждую семью не введешь своего
агента.
меня, если не верите Прищепе! На заводах, на селе, в магазинах, это все
мои объекты, нашу деятельность одобряют, нас хвалят.
ошиблась в оценке настроения народа. Но говорю, что такая ошибка возможна,
и мы можем ее проглядеть.
обществе, сцементированном единой волей, в данном случае его, Гамова,
верховной волей, очень трудно распознать истинные настроения людей.
Свободного обсуждения нет, борьбы партий не существует - как же узнать, о
чем думает средний житель? В стране, где нет разногласия мнений, нет и
точного понимания людей. Мы сами создали такую страну, но, используя
достоинства единовластия, не должны забывать и о присущих единовластию
пороках.
почему-то опекаете, разве он не высказывает открыто мнения, отличные от
наших?
"Трибуны", Семипалов. Фагуста - как бы узаконенный критик всего, что мы
делаем. Он - крайность. А масса молчит. Только чрезвычайные события
заставляют все население открыто заговорить.
министерского поста он считался мастером острословия, но сейчас и ему было
не до острых словечек. Все же он повторил с удовольствием: - Информация
методом провокации!
провоцировать. Лишь чрезвычайность заставляет людей забыть о молчании. Вот
почему так опасно ошибся наш друг Прищепа в оценке реальной мощи бандитов.
И меня тревожит, что мы строим свою политику, не ведая реального
настроения народа. Поразмыслите об этом.
нужно то, о чем попрошу. Пока это мой секрет. Не могли бы вы по одному
моему требованию арестовать человека и держать его в заключении, пока я не
прикажу его освободить или не предам вашему суду?
все охранные войска? Могу арестовать любого. Даже вас самого!
ваших руках вся полиция и все охранные войска.
Павлом были иные, чем с Гонсалесом. Но я учитывал, что репутация у Черного
суда куда грозней, чем у разведки.
Он стал не только угодливо слушать, но и осторожно задавать вопросы.
Следующей стадией должна была стать наглость. Надо было показать ему, что
реальность иная: он в моих руках, а не я в его.
жизни, - не кажется ли вам, что у нас утечка информации?
мыслями. Я тоже молчал. Он решил, что лучшая оборона - не соглашаться с
обвинениями. Таков, очевидно, был внушенный ему стандарт оправдания - для
легких случаев.
обвинение! Это же чудовищно!