щемящего сердце очарования годы... Париж, мировая столица художников,
запечатлевших улыбки и гримасы своего мира и мимолетные тени улыбок иных
миров, - в литературе, живописи, рисунках, кто в чем горазд... Париж
молодого Хэмингуэя, "век джаза", Фитцджеральд и его стерва, праздник,
который всегда с тобой. Боже, Боже Мой, как я хочу заглянуть в "Клозери де
Лила", но времени в обрез, не успеть. Несбыточные грезы, недостижимый
праздник: всего-то сутки у меня, на другую сторону шарика на "модели-Т" не
прокатишься... И трепетная, сказочная атмосфера Парижа двадцатых -
легендой была, ею и останется... Сохраню ее в душе, легенду, моя Дорога в
стороне пролегла. Это хорошо, если разобраться. Вдруг все не так, как я
себе вообразил, и воочию легенда окажется лживыми россказнями зажравшихся
мэтров. А жаль, если так...
после выхода на Дорогу, и пару раз даже ненароком попадал, куда хотел, но
- за сутки действительно мало что успевал (хотя и не так уж мало, во
всяком случае, что такое Пляс Пигаль, узнал _в_п_л_о_т_н_у_ю_!) узнать,
увидеть и ощутить, а по своей воле попадать в конкретные сутки желаемого
времени не умел...
("ж-ж-ж-ж-ж-ж, у-у-у-у-у-у, пых-пых!") и выжимая из не менее легендарной,
чем Париж времен молодого Хэма, фордовской "коляски", всю скорость, на
которую она оказалась способна, миль тридцать пять в час. - Ты постережешь
наш передвижной склад стрелкового, холодного и взрывного вооружения,
заодно и позаимствованный тарантас. Я отлучусь на часок. Если кто тебя
заприметит, заговорит, ради бога твоего, не убивай его или, в особенности,
ее, сразу, ни слова не говоря в ответ. Веди себя вежливо. Помни, что нонки
в этой эпохе такие же гости, как мы, и один шанс из многих миллионов, что
обратившееся к тебе человеческое с виду существо на поверку окажется
выпердком или нонкой. А суд присяжных за убийство женщины даст больше.
Такие тут законы... Я не хочу вернуться и вместо тебя обнаружить место
происшествия. Шарить по участкам и тюрьмам у меня просто не будет времени.
Понял?
сказал Вилли. - Но знаешь, Торопыга, я решил, пока мы тряслись и плевались
дымом...
спешу, нам необходима одежда этого мира, шкура волков этой эпохи. Сиди
тихо, как нонки в засаде.
проводил взглядом спину удаляющегося за угол напарника. Пересел за руль.
На всякий случай. Ведь случаи всякие бывают. Он уже ничему не удивлялся и
не удивится. Несколько минут назад он решил: "Больше никаких вопросов я
ему задавать не буду. Приму происходящее как есть, не копаясь в сути.
Пособлю Торопыге как смогу. Молча, но с толком. Этот парень, е-его, знает,
что делает, а разговоры только на потерю времени провоцируют, болтать
начинает. И вообще, дерьмо он порядочное, бо-ольшое, длинное, занудное,
смутил мозги вконец своими... как это он выражался... лихими закрутками
сюжета..."
Пятой, на восток. - Год тысяча девятьсот двадцать седьмой, месяц - август,
день-ночь - двадцать восьмые... Седьмой год Эпохи Сухого Закона, и еще
почти столько же до ее окончания... У меня ровно двадцать три часа на то,
чтобы разыскать и уволочь из-под носа вражьей группы захвата мужика по
имени Вик, по прозвищу Маузер. Задача трудоемкая, факт, но этот факт за
отмазку не катит...
эту сторону стены, только в другой эпохе, не изменяла ему во всех
жизненных коллизиях, на протяжении всего пройденного участка дороги,
оставшегося позади; пяти долгих-предолгих, наполненных событиями до
последней степени сжатия, лет его личного биологического времени, которые
остались за спиной путника, покинувшего родной дом, чтобы отправиться в
безвозвратное путешествие, вояж без начала и без конца... Момент начала
определить с точностью, уловить в хаосе переплетений вымысла и реальности,
снов и провалов, лихорадочных метаний и мучений на стыке миров, он не
сумел, но знал, что путешествие началось задолго до того, как плоть сумела
выйти через дверь в стене; но точной даты память не сохранила. Сохранилась
в памяти лишь дата, которую он теперь условно называл "сутки номер Раз",
да и то потому, что совпала с днем, на который пришелся праздник,
достаточно красный, чтобы обратить на него внимание. От этих суток он и
вел свой личный отсчет времени; хватило ума тогда же завести нечто вроде
персонального календаря. Момент же окончания, финиша, не определишь,
подумал Грэй, потому что не дано человеку провидеть дату собственной
смерти. Даже homo voyajer, как он в шутку себя называл, - не дано. Тот,
кто знает дату своей смерти, уже не человек, а ходячая бомба с часовым
механизмом. Подобное знание отравит ядом сожаления остаток пути, устелет
непройденные участки горячими углями тоски, погубит красоту жизни. Жизни,
этого полосатого кошмара, который несмотря на уродливость многих
скрученных ликов своих, прекраснее всего в мирах, всех без исключения.
Жизни, главная движущая сила и великая тайна которой в том, что она сама
не знает, когда станет такой, как все. НЕ жизнью.
последних пяти лет субъективного биовремени, единственной меры длины
Дороги, оставшейся за спиной. Нормальное состояние материи - НЕ жизнь.
Жизнь - НЕнормальное явление. Болезнь, можно сказать. Еще он понял вещь
одну, которую вначале все никак не мог понять, и бесился, вырываемый
полуночами из родного мира: тот, кто ушел из дому целиком, душою, телом,
разумом, _в_е_с_ь_ вышел, обречен на вечное скитание, и родной мир для
него - самый что ни на есть иллюзорный отныне, и оправдания нет и не
будет, и суточные побывки, единственное утешение, лишь добавят боли. Миры
жестоко мстят тем, кто от них отрекается... Тот же, кто пожалеет, не
сумеет продолжить путь, упадет, разорванный мирами, перерезанный их
стыками, зазубренными рваными краями осколков взорванной стены, и упадет
мертвый, раздавленный ужасом безвозвратности, расстрелянный приступами
ностальгии. Иммигранту, не прижившемуся на чужбине, более чем на мгновенье
домой не пущаемому, жить тяжелее; кого не пущают вовсе, тому легче, а
который и не стремится, тот уже не иммигрант, а гражданин страны, давшей
ему приют.
идти дальше... Выполнить намеченное, сделать свое дело и вовремя смыться,
уйти. Бродяга остановиться не может. Остановка - смерть. Судьба такой...
Оседлые души сидят за стенами. Лишь души путешествующие осмеливаются
выходить из дома, утаскивая тело и разум вслед - на Дорогу, связующую
миры, времена, пространства. Осмелился - не жалей. Иди. Иди, пока есть
силы, к своей цели, как бы трудно шагать ни было. Неси оседлым душам свет
и тепло иных миров, оттуда, где оно в избытке, от тех, кто хочет
поделиться, туда, где не хватает... Чтобы раздуть огонь и частицу его
унести дальше, быть может, в те места, где он был, но гаснет, где уже
бывал и просил поделиться теплом и светом для других миров... И в конце
концов ты поймешь, что истинная цель, может быть, сама Дорога. Постоянное
движение. Остановишься - умрешь, станешь как все...
что жизнь - это уже душа, в той или иной ипостаси, - так и разум - болезнь
жизни.
полуподвальное помещение со двора углового семиэтажного здания.
Приготовился ждать. Спустя минуту постучал еще, кулаком, громче.
Прислушался. За дверью - ни звука, ни шороха. - Дрыхнет, старик. Если
живой еще или не сменил прописку... Для него все-таки полтора десятка
объективных лет пробежали. - Заколотил обоими кулаками. Иного выхода не
было. И спустя вторую минуту, сконцентрировав сознание, просканировал
узким, направленным усилием пространство за стенкой, за неприметной
дверью, ведущей в полуподвал, прорвался сквозь спектры радиочастот, на
уровнях волн биоизлучений уловил слабенькую, отдаленную мысль
просыпающегося разума, с натугой, со скрипом и сопротивлением,
выползающего из хаотических нагромождений образов, мечущихся в пределах
частот сновидений. "...и кого черти на рогах притащили..." - запах и
структура мысли были знакомые; пробежался умозрительным осязанием по
фактуре, сотворил четкий образ излучающего и окончательно убедился, что
старый знакомец жив, и "прописку" не сменил.
и знать не желаю никакого Грэя... Иди своей дорогой, парень, здесь не
подают бродягам! У меня бита в руках, предупреждаю!..
тебе в башку такого незнания зашвырнул, Китч... - пробормотал Грэй, -
...что ты был бы рад узнать все мертвые языки со всеми самыми скучными
правилами грамматики, только бы избавиться от того, что НЕ знаешь... - и
он громко сказал: - Дорогой ты мой друг, Ушастик Китченер, пятнадцать лет
назад, в двенадцатом годе, ты меня на пороге не мариновал, нахал ты
этакий! А ну распахивай ворота, лопоухий, это я тебе говорю, Большой Грэй!
Не то я тебе уши оторву, гордость твою!..
освещенную керосинкой, висящей на стене, рядышком с католическим
распятием. Бог Мой, как меняют нас года, подумал Грэй. Это для меня
миновало несколько месяцев, а для него - полновесные полтора десятка
витков планеты вокруг светила. Не первый раз он вынужденно сталкивался с
разительными переменами в облике тех, кого встречал по Пути раньше, и
Роллинс Джеймс
Конан-Дойль Артур
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Володихин Дмитрий