городов - миновали вотчину князя Ивана при его жизни. И что-то будет
теперь?
Онисим, вроде даже помолодевший, врывался в дом, тормошил Кирилла (старый
ростовский боярин сильно сдал в эту зиму, совсем отошел от хозяйства, и все
больше или лежал на печи, или читал божественное), кричал:
себя забрать! Смотри-ко! Семен-от Иваныч молод, тово! И Костянтин Михалыч
тверской туда ж поскачет, верно говорю! Понимай! Как бы на прежно не
поворотило!
так-то...
срывался, бежал узнавать, выехал ли князь Симеон в Орду и о чем толкуют на
дворе наместничьем?
житье забыть не может! Пахать надо, вота что! И молить Господа, не стало б,
невзначай, нахождения ратного!
колыбели лежал... Да и жил незаботно, сердца не долил никоторой печалью.
шуткует!
нашаривал и раскрывал толстый "Изборник" с узорными, писанными красною
киноварью и золотом заглавными буквицами, а Варфоломей отправлялся в
житницу, где хранилась семенная рожь. Для него за протекшие годы Радонеж
стал настоящею родиной, и потому о своей судьбе и судьбе ихнего дома
мыслилось ему неотрывно от судьбы князя московского. Что бы ни случилось
теперь, получит Симеон Иваныч великое княжение или нет, отселе они никуда не
уедут уже и разделят судьбу всего московского княжества!
неизбежному, что когда-то приходит к каждому ослаба сил, старость и смерть,
- трудно поверить в пьянящую пору весны, когда тебе девятнадцать лет!
влажную, клеклую землю прошлогодней пожоги. Только руки нынче крепко, уже не
по-мальчишечьи, держат рукояти сохи и рало послушно и ровно ведет борозду,
не выпрыгивая, как прежде, из земли. И, любуясь собою, проверяя силу рук,
Варфоломей слегка нажимает на темно-блестящие рукояти, чуя, по натуге коня,
взрыхляемую глубину, и вновь отпускает, выравнивая, и послушное рало тотчас
приподымается, все так же ровно, без огрехов и сбоев, разламывая влажное
лоно земли.
сидят где-то там, за дубовыми стенами больших городов, в узорчатых теремах,
или, как сейчас, едут в дали-далекие по рекам и посуху, - есть труд "в поте
лица твоего", и радостно исполнять его именно так, чтобы горячие струи
бежали по спине, и рубаха была - как выжми, и чтобы сила послушно играла в
руках, и легко и просторно дышала грудь, и нечаянная радостная улыбка
невзначай освещала лицо, открытое ветру и солнцу! И чтобы впереди был
подвиг. Великий духовный труд! И каждая новая борозда невестимо приближает
его к этому подвигу. Скоро! Очень скоро! Ступай, сгибай крутовыидную шею,
конь! Тяни сильнее! И ты тоже мокр, мой товарищ!
И хозяева твои хорошо додержали тебя до весны, не дали исхудать, опаршиветь,
потерять силы к весенней страде! Тяни, конь! Наклоняй морду, упирай сильнее
в землю копыта свои! Вот и новая борозда! Уже половина поля рыхло чернеет за
нами и полна жорких скворцов и грачей, что, суетясь и вереща, уничтожают
сейчас разную насекомую нечисть, жуков и личинок. Погодите, птицы! Завтра
начнем вас гонять, надобно сеять хлеб!
пахарь исполняете высокий завет, данный Господом: в поте лица (всегда в поте
лица!) добывать хлеб свой, хлеб насущный, им же стоят княжения, царства и
языки. Тяни, конь! В начале начал всегда является труд, созидание. Труд
земной и подвиг духовный - двуединая основа истинного бытия. И этот юный
пахарь скоро станет твоим молитвенником, земля русская!
мужики приходят с поля в грязи, поту и пыли и, едва ополоснувши лицо и руки,
молча садятся жрать, и только отвалясь от глиняной латки со щами и рыгнув,
бросают сиплым от устали голосом:
сынишкою, торопясь наливает молока бате, и оба восхищенно взирают, как ест,
двигая желваками, косматый отец. Клин у горелого займища довершен! А еще
тетка Мотрия баяла, что до субботы тамо ему не управить! Чево! Я говорил!
Нет, я говорила! Нет, я!
головенки, которые торопятся теменем, носом, лбом прижаться к горячей
отцовской ладони и с ней и через нее прикоснуться, притронуться к
вековечному великому подвигу россиянина, взрастившему хлеб и обилие на
трудной своей земле.
натаскать воды, чтобы Нюше с Катей было легче с утра со стряпнею, после
чего, прочитав вечернее правило, провалился в каменный, без сновидений, сон.
со всегдашним: не надо ли чего? - невесть что бы и стряслось.
градинами, заслышав ее протяжные стоны, Варфоломей растерялся. Хотел было
бежать за повитухою, но Нюшин крик:
надобно что?! Воды горячей, много! - сообразил он - и скорей! В загнетке еще
нашлись горячие уголья. Под непрерывные, то затихающие, то усиливающиеся
стоны он раздул огонь, затопил печь, вдвинул прямо в огонь большой глиняный
горшок с водою. Потом, сцепив зубы и стараясь ни на что не смотреть,
развязал и распустил на Нюше пояс и завязки сарафана и исподницы, совершенно
не понимая, как он станет принимать роды у нее.
матери и ни единой бабы, все на огородах да в поле!" Двадцать раз намеривал
он побежать за помочью, но Нюша, вцепляясь в него потной рукой и дико
оскаливая зубы, мотая раскосмаченною головою, не отпускала Варфоломея от
себя...
за нею следом попадья, Никодимиха, и Варфоломей, к великому своему
облегчению, был выставлен за порог, где его и нашла мать, Мария, в великом
страхе и трепете.
миг, его самого снова позвали в горницы, где и показали крепенького, с
красною, точно ошпаренной рожицею, уже умытого и запеленутого малыша.
счастьем огромные Нюшины глаза. Казалось, вся прежняя тонкая духовность, и
еще что-то несказанное, неземное, воскресли в ней после перенесенных родовых
мук.
роженицы на ребенка. Почему он был уверен, что Нюша должна умереть?
чувствует, что ошибся в предведеньях своих?
Стефану (Варфоломей только теперь заметил старшего брата, стоявшего в
головах постели), он понял, что все уже позади, и то, чего он так боялся в
последние месяцы, вновь отошло, отодвинулось, исчезло, или почти исчезло,
точно прошедшая стороною, в немом блеске далеких молний, так и не
разразившаяся гроза.
перепадали дожди, и приходило то стремительно сметывать, то опять рассыпать
для просушки полусухие копны) Варфоломей научился обстирывать и обмывать
Нюшиного малыша, даже и купал его сам, в корыте, держа на ладони (и
справлялся с этим ловчее юной матери).
жизнь. Со временем, войдя во вкус, иногда и сам сваливал на Варфоломея
докучные "бабские" заботы:
тотчас откадывал недошитый хомут и брался обихаживать малыша.
Варфоломей вырезал узоры на ней.
Климентом, в честь святого Климента равноапостольного.
даже стесняться его. Просила подать малыша, одновременно выпрастывая
набухшую грудь из расстегнутого сарафана.
Глава 13
перешли жить к отцу Никодиму. Безо споров поделены слуги, пажити и добро.
Шилова Юлия
Березин Федор
Флинт Эрик
Эриксон Стивен
Посняков Андрей
Муркок Майкл