церковь, а потому дело решали мгновения.
отозвался передовой, не останавливая коня.
жеребца под уздцы. - Други!
Семену пришлось напрячь все силы, чтобы стащить всадника с коня. Свалка
началась страшная, кусались, били кулаками наотмашь. Те хлестали
татарскими ременными нагайками по глазам, упрямо прорываясь в город. Но
москвичи озверели: рык, сап, задавленный мат, треск ломающихся копий,
конское ржанье и вопли тех, кого душили, катаясь по земи. Снизу вверх по
холму от водяной башни бежала воротная сторожа, иные прыгали прямо со
стен, в обхват валили седоков на землю. Упирающегося Киприана сам Никифор
за пояс сволок с седла. Уже озверев, обеспамятев, крутили полоненным руки
арканами, навешивали последние веские оплеухи. Тащили упирающихся коней.
Семен не почуял в свалке, от кого и как заработал огромный синяк под
глазом.
к избе, ввергнув в погреб, куда последовали через минуту избитые
Киприановы клирики. Прочих сразу же отволокли к житному двору и заперли
тут в пустой амбар. Скоро Киприановых духовных по знаку Никифора вывели и
утащили куда-то за терема. Киприана же, сорвав с него богатый дорожный
охабень и бобровую шапку, оттащили, пихая в потылицу, к ближним вымолам,
где тоже всадили в поруб - в старый ледник, обретавшийся тут незнамо с
каких времен.
позвали с собой. Он так и не уведал, приказ ли то был Никифора, али сами
смекнули, но ратные ввалились в амбар и, раздавая тычки и зуботычины,
почали раздевать Киприанову свиту, стаскивая ноговицы и красные сапоги,
отбирая кафтаны и шапки; с кого поснимали и узорные штаны - брать так
брать! - оставя разволоченных донага, дрожащих от холода и срама. Семен
потом долго хвастал польским кафтаном и красивым седлом, снятым с
Киприанова коня. Впрочем, и коней тоже разобрали ратники и, резвясь, целый
день гоняли потом на угорских скакунах, так что к вечеру кони храпели и
были в мыле.
бросили в старый ледник. Было сыро и пакостно. Мокрая гнилая земля липла к
тонкой одежде. Он промок и дрожал. Через малое время раздались шаги -
воевода Никифор (имя его Киприан выяснил в разговоре), икая, спускался в
подвал. Чуялось, что он успел опружить на радостях чару пьяного меду, а
теперь шел продлить удовольствие от поимки важного супостата. На
возвышенные укоризны Киприановы Никифор, взявши руки в бока, захохотал,
потом начал ругаться. Ругал он изощренно и всех литвинов поряду, и всю
латинскую бл..., и самого Киприана, похотевшего забрать владычный престол
на Москве, <латинянина суща>, а на возражения Киприановы, что он не
латинянин, а православный и русский митрополит, плюнул и опять <с руганью
многою> высказал:
рыгнув, поворотил к выходу.
ушибы, ныла нога, задетая в свалке конским копытом, от непросохшей земли
тянуло мерзкою сырью, и он дрожал, не в силах унять колотье во всем теле,
дрожал и плакал, и молил Господа о спасении, и пробовал стучать в дверь, и
скребся, выискивая, нет ли какой щели. И многажды впадал в отчаянье, и не
ведал уже ни времени, ни исхода какого своему срамному заточению, когда в
позднем вечеру двери отворились и тот же Никифор сурово потребовал:
подхватили под руки, выволокли в сумерки летней ночи. Оглядясь, он к
вящему стуженью своему узрел, что и Никифор, и его кмети изодели порты,
сапоги и шапки его свиты, сидят на дорогих угорских конях, приметно
спавших с тела после целодневных потешных скачек. Сердце Киприаново упало,
когда стражники вскинули его в седло и, стеснясь конями, повезли куда-то.
Копыта гулко и глухо топотали по мосту, подрагивали доски настила, и
несчастный Киприан думал о том, что его сейчас или утопят в реке, или
убьют, и уже шептал слова покаянного псалма. Но тут всадники остановили
коней и расступились. <Все!> - понял Киприан, почуя в горле противную
тошноту и спазмы в пустом желудке. (<Скорей бы уже, Господи! Прими...>) Но
его пихнули в шею, и тут только он увидел своих избитых и опозоренных
спутников: простоволосых, в заношенной посконине, в лычных оборах и
лаптях, они сидели охлюпкою, без седел, на клячах, добытых едва ли не с
живодерни, и на такого же одра, правда, с деревянным седлом, пересадили и
его самого.
к ..... матери!> - присовокупил Никифор, замахиваясь плетью, и вся
опозоренная кавалькада затряслась убогою рысью под бранный вой, улюлюканье
и хохот княжеских стражников. Их в самом натуральном смысле слова выпихали
в шею из Москвы.
остановиться, до самой Оки и лишь на том берегу, обложивши на прощанье
крепкой бранью, оставили одних.
кое-как поправить ему свой караван, раздобыть седла, частично переменить
прежних кляч на возвращенных ему, хотя и загнанных и обезноженных киевских
коней), Киприан писал на достанном с трудом великим листе самаркандской
бумаги второе послание обманувшим его (как он в тот миг полагал) игуменам
Сергию и Федору Симоновскому:
Ты, Господи, веси!)
погребе его бил кашель.)