Чтение 44–й страницы книги ~Униженные и оскорбленные~

покраснела и улыбнулась.

- Легче ли тебе? - спросил я, - чувствительная ты моя Леночка, больное
ты мое дитя?

- Не Леночка, нет... - прошептала она, все еще пряча от меня свое
личико.

- Не Леночка? Как же?

- Нелли.

- Нелли? Почему же непременно Нелли? Пожалуй, это очень хорошенькое
имя. Так я тебя и буду звать, коли ты сама хочешь.

- Так меня мамаша звала... И никто так меня не звал, никогда, кроме
нее... И я не хотела сама, чтоб меня кто звал так, кроме мамаши... А вы
зовите; я хочу... Я вас буду всегда любить, всегда любить...

"Любящее и гордое сердечко, - подумал я, - а как долго надо мне было
заслужить, чтоб ты для меня стала... Нелли". Но теперь я уже знал, что ее
сердце предано мне навеки.

- Нелли, послушай, - спросил я, как только она успокоилась. - Ты вот
говоришь, что тебя любила только одна мамаша и никто больше. А разве твой
дедушка и вправду не любил тебя?

- Не любил...

- А ведь ты плакала здесь о нем, помнишь, на лестнице,

Она на минуту задумалась.

- Нет, не любил... Он был злой. - И какое-то больное чувство
выдавилось на ее лице.

- Да ведь с него нельзя было и спрашивать, Нелли. Он, кажется, совсем
уже выжил из ума. Он и умер как безумный. Ведь я тебе рассказывал, как он
умер.

- Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться. Сидит,
бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и другой,
и третий день так сидел, не пивши, не евши. А прежде он был гораздо лучше.

- Когда же прежде?

- Когда еще мамаша не умирала.

- Стало быть, это ты ему приносила пить и есть, Нелли?

- Да, и я приносила.

- Где ж ты брала, у Бубновой?

- Нет, я никогда ничего не брала у Бубновой, - настойчиво проговорила
она каким-то вздрогнувшим голосом.

- Где же ты брала, ведь у тебя ничего не было?

Нелли помолчала и страшно побледнела; потом долгим-долгим взглядом
посмотрела на меня.

- Я на улицу милостыню ходила просить... Напрошу пять копеек и куплю
ему хлеба и табаку нюхального...

- И он позволял! Нелли! Нелли!

- Я сначала сама пошла и ему не сказала. А он, как узнал, потом уж сам
стал меня прогонять просить. Я стою на мосту, прошу у прохожих, а он ходит
около моста, дожидается; и как увидит, что мне дали, так и бросится на меня
и отнимет деньги, точно я утаить от него хочу, не для него собираю.

Говоря это, она улыбнулась какою-то едкою, горькою улыбкою.

- Это все было, когда мамаша умерла, - прибавила она. - Тут он уж
совсем стал как безумный.

- Стало быть, он очень любил твою мамашу? Как же он не жил с нею?

- Нет, не любил... Он был злой и ее не прощал... как вчерашний злой
старик, - проговорила она тихо, совсем почти шепотом и бледнея все больше и
больше.

Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении.
Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочь ее,
навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак старик,
умирающий в кондитерской после смерти своей собаки!..

- А ведь Азорка-то был прежде маменькин, - сказала вдруг Нелли,
улыбаясь какому-то воспоминанию. - Дедушка очень любил прежде маменьку, и
когда мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он и
любил так Азорку... Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер,
- сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.

- Нелли, кто ж он был такой прежде? - спросил я, подождав немного.

- Он был прежде богатый... Я не знаю, кто он был, - отвечала она. - У
него был какой-то завод... Так мамаша мне говорила. Она сначала думала, что
я маленькая, и всего мне не говорила. Все, бывало, целует меня, а сама
говорит: все узнаешь; придет время, узнаешь, бедная, несчастная! И все меня
бедной и несчастной звала. И когда ночью, бывало, думает, что я сплю (а я
нарочно, не сплю, притворюсь, что сплю), она все плачет надо мной, целует
меня и говорит: бедная, несчастная!

- Отчего же умерла твоя мамаша?

- От чахотки; теперь шесть недель будет.

- А ты помнишь, когда дедушка был богат?

- Да ведь я еще тогда не родилась. Мамаша еще прежде, чем я родилась,
ушла от дедушки.

- С кем же ушла?

- Не знаю, - отвечала Нелли, тихо и как бы задумываясь. - Она за
границу ушла, а я там и родилась.

- За границей? Где же?

- В Швейцарии. Я везде была, и в Италии была, и в Париже была.

Я удивился.

- И ты помнишь, Нелли?

- Многое помню.

- Как же ты так хорошо по-русски знаешь, Нелли?

- Мамаша меня еще и там учила по-русски. Она была русская, потому что
ее мать была русская, а дедушка был англичанин, но тоже как русский. А как
мы сюда с мамашей воротились полтора года назад, я и научилась совсем.
Мамаша была уже тогда больная. Тут мы стали все беднее и беднее. Мамаша все
плакала. Она сначала долго отыскивала здесь в Петербурге дедушку и все
говорила, что перед ним виновата, и все плакала... Так плакала, так
плакала! А как узнала, что дедушка бедный, то еще больше плакала. Она к
нему и письма часто писала, он все не отвечал.

- Зачем же мамаша воротилась сюда? Только к отцу?

- Не знаю. А там нам так хорошо было жить, - и глаза Нелли засверкали.
- Мамаша жила одна, со мной. У ней был один друг, добрый, как вы... Он ее
еще здесь знал. Но он там умер, мамаша и воротилась...

- Так с ним-то мамаша твоя и ушла от дедушки?

- Нет, не с ним. Мамаша ушла с другим от дедушки, а тот ее и
оставил...