без четверти. В самый раз попадешь. Если только они холода не побоятся.
капитанку, рассчитывая, что как в ресторане никто не приглядывается к
лакеям, так и в портовом городе на моряка особенного внимания не обратят.
Там, где моряку положено шататься, он безлик, и в обдуманном образе действий
его не заподозришь: самое большее - напьется или угодит куда следует за
драку. Таково, во всяком случае, общепринятое мнение относительно моряков. Я
это дело проверил на себе. Что может случиться? Самое худшее - услышишь
вдруг начальственно-ласковый голос: "А почему вы не на судне, матрос?
Заберут в каталажку, застрянете на берегу. Что хорошего-то, а, матрос?" И
через пять минут этот блюститель вас и не узнает. Единорог и лев у меня на
околыше только увеличивали мою анонимность. Но тех, кто захочет проверить
эту теорию на практике, предупреждаю: такие фортели можно проделывать только
в портовых городах.
идет, пропади они пропадом.
отношения к Ливерпулю-
везде мир и лад. Да я даже люблю черномордых. А нью-йоркские евреи, будь они
прокляты, приезжают сюда и мутят их.. Сидели бы у себя в Нью-Йорке, и ничего
бы такого не было. В расход их надо выводить.
соваться в самую гущу нечего.
просившееся на язык.
туда же, куда и я. Люди шагали деловито, точно на пожар, который уже давно
занялся, на ходу похлопывали руками по бедрам или совали их за борт куртки,
и у многих под шляпами были повязаны шарфы, закрывающие уши.
сдерживать толпу, и полицейские прохаживались перед ними взад и вперед, не
обращая внимания на шуточки, которые отпускались по их адресу. У дверей
школы никого не было, однако вдоль тротуара, ближе к мостовой, на равном
расстоянии друг от друга торчали федеральные приставы в штатском, но с
повязками на рукавах для опознания. Револьверы, упрятанные благопристойности
ради с глаз долой, оттопыривали им пиджаки, а глаза их нервно шныряли по
сторонам, изучая лица в толпе. Мне показалось, что меня они тоже обшарили,
проверяя, завсегдатай я или нет, и, вероятно, сочли чем-то не заслуживающим
внимания.
стараясь подойти к ним поближе. Место у них было, видимо, облюбованное,
постоянное - у деревянных загородок, как раз напротив школьной двери, и там
же поблизости полицейские топтались кучкой на тротуаре и похлопывали рука об
руку в непривычных для них перчатках.
же ты была? Опаздываешь в школу. Где ты была, Нелли?
сквозь тесноту толпы совсем близко от меня, - и я успел рассмотреть, что на
ней было пальто из нейлона под мех, в ушах - золотые серьги. Роста она была
невысокого, но полная, с большим бюстом. Так лет под пятьдесят. Пудра лежала
у нее на лице таким густым слоем, что по контрасту двойной подбородок
казался совсем темным.
толпу, держа высоко над головой чтобы не измять пачку газетных вырезок. Рука
с вырезками была левая, я посмотрел, есть ли на ней обручальное кольцо, и
такового не обнаружил.
понесет в ее кильватере, но началась давка, да к тому же. мне было сказано
предостерегающим тоном: - Тише, моряк, тише. Думаешь, одному тебе хочется
послушать?
"заводил", я не знаю. Между ними и напиравшей сзади толпой демаркационной
линии не было. Я только видел, что несколько женщин передают друг другу
газетные вырезки и читают их вслух, подвывая от восторга.
когда вовремя не поднимают занавес. Мужчины, стоявшие вокруг меня, стали
поглядывать на часы. Я тоже сверился со своими. До девяти не хватало трех
минут.
Потом у школьного подъезда остановились два огромных черных автомобиля,
набитые здоровенными мужчинами в светлых фетровых шляпах. В толпе будто
перестали дышать. Здоровенные маршалы <Государственные чиновники,
назначаемые в некоторых американских городах для выполнения административных
и судебных функций.> вылезли из машин - четверо из каждой, и откуда-то из
недр переднего автомобиля извлекли малюсенькую негритянскую девочку в
белоснежном накрахмаленном платье и в новых белых туфельках, таких
маленьких, что ступни ее казались почти круглыми. Белоснежное платье резко
подчеркивало черноту лица и тоненьких ног малышки.
деревянной загородки закричали, заулюлюкали. Маленькая девочка не смотрела
на воющую толпу, но сбоку мне было видно, что белки у нее выступили из
орбит, как у испуганного олененка. Маршалы повернули девочку кругом, точно
куклу, и странная процессия двинулась по широкому тротуару к зданию школы -
здоровенные маршалы и между ними ребенок, казавшийся совсем лилипутом от
такого соседства. Малышка шла, шла и вдруг ни с того ни с сего подскочила,
и, по-моему, я понял, в чем тут было дело. За всю свою жизнь эта девочка,
вероятно, и десяти шагов не сделала без того, чтобы не подпрыгнуть, но
сейчас первый же ее прыжок оборвался, словно под какой-то навалившейся на
нее тяжестью, и маленькие круглые туфельки перешли на размеренный шаг,
нехотя ступая между рослыми конвоирами. Процессия медленно поднялась по
ступенькам и скрылась за школьными дверями.
спектаклях жестоки, а порой и непристойны, и так оно и оказалось, но главное
было еще впереди. Толпа ждала, когда появится белый, осмелившийся отдать
своего белого ребенка в эту школу. Наконец белый появился на тротуаре,
охраняемом полицией, - высокий, в светло-сером костюме, и он вел за руку
своего перепуганного сына. Отец был весь напряжен, как стальная пружина,
натянутая до предела; лицо мрачное, серое, глаза смотрят вниз, под ноги, на
скулах четко проступающие желваки. Человек, которому страшно, человек,
который только усилием воли сдерживает свой страх, как искусный всадник,
принуждающий пугливую лошадь к повиновению.
Женщины солировали по очереди, и после каждого такого соло толпа разражалась
ревом, воем и одобрительным свистом. Затем они и пришли сюда, вот это им и
хотелось видеть и слышать.
Говорилось только, что они не совсем скромные, кое-где их даже называли
непристойными. В телевизионных передачах этих "спектаклей" звуковую дорожку
приглушали или же делали врезку из шума толпы. Но теперь я сам слышал эти
слова, мерзкие, похабные слова-выродки. За долгие годы моей жизни, отнюдь не
изнеженной, я порядочно наслушался и насмотрелся блевотины, которую изрыгают
дьяволы во образе человеческом. Почему же эти вопли так потрясли меня и
вызвали во мне чувство гнетущей горечи?
непристойны. Но здесь оказалось нечто худшее, чем грязь, это был страшный
шабаш ведьм. Вспышек исступленной злобы, безудержной ярости я здесь ие
слышал.
ни определенного плана действий, ни какого-нибудь принципа - дурного или
хорошего. Толстые бабы в маленьких шляпках и с газетными вырезками в руках
всеми силами старались привлечь внимание к себе. Они хотели, чтобы ими
восхищались. Они отвечали на аплодисменты блаженными улыбочками, почти
невинными в своем простодушном торжестве. Бессмысленная, чисто ребяческая в
своем эгоизме жестокость - вот что тут главенствовало, и это оголтелое
скотство еще больше надрывало мне сердце. Это были не матери и даже не
женщины, а одержимые актерки, играющие перед одержимыми зрителями.
радостях угощали друг друга тумаками. Нервничающие полицейские прохаживались
взад и вперед, следя, как бы загородку не повалили. Их плотно сжатые губы то
и дело расползались в улыбке, но они тут же сгоняли ее с лица. На
противоположной стороне улицы неподвижно стояли маршалы правительства
Соединенных Штатов Америки. Ноги человека в сером костюме вдруг
заторопились, но он сдержал их усилием воли и зашагал дальше, к дверям
школы.
по-бычьему низкий, зычный, со взлетами на концах фраз, как у балаганного
зазывалы. Вряд ли стоит приводить здесь ее словеса. Набор их был тот же
самый, разница заключалась только в ритме речи и тембре голоса. Каждому, кто
был когда-нибудь хоть мало-мальски причастен к театру, стало бы ясно, что
эти речи весьма далеки от импровизации Их составляют заранее, заучивают