корабле оказался капитан-лейтенант Николашин из артотдела, он и помог.
которая уже побывала у всех командиров боевых частей и начальников служб. Он
стал пассажиром. Теперь оставалось: отпуск с завтрашнего дня и подъемные.
Здесь начались осложнения. Начфин решительно пресек все попытки получить
что-либо из корабельной кассы, кроме отпускных. Подъемные, сказал он, по
новому месту службы. А отпускные, прибавил, только через адъютанта.
Придя в каюту, он глянул на цифры и обомлел, "...в г. Ленинград... сроком на
36 суток... с 15 ноября по 31 декабря 1953 г." Что в Ленинград - правильно,
им самим указано. 36 суток - тоже верно, 30 отпуск, 6 суток дорога туда и
обратно. Но тогда возвращение из отпуска и прибытие "в распоряжение ОКОС ЧФ"
21 декабря, но никак не 31. И, главное, отпуск с 11 ноября, а не с 151
Орляинцева начали проявляться признаки надвигающегося запоя. Он перестал
ходить в старшинскую кают-компанию, кино на шкафуте смотрел не с отведенного
ему почетного места в первых рядах. а из-за 4-й башни, привалившись к
вьюшке. Не раз на дню поднимался он на сигнальный мостик и в бинокль
рассматривал далекую Корабельную сторону. На линкоре зашептались. Главный
боцман отрядил к Орляинцеву делегацию, разъяснительную беседу провел с
мичманом и помощник командира, в один голос все говорили о долге, чести и
совести. К командиру за помощью не обращались, потому что командир линкора
не имеет права отдавать невыполнимые приказания... Орляинцев незаметно исчез
и незаметно появился, и на линкоре вздохнули с облегчением: запой кончился!
И поскольку не уверен был, что адъютант соображает нормально, то дополнил
слова загибанием пальцев. Орляинцев понял, кивнул, улыбнулся, обнажив десны,
попросил зайти через час.
сунули все те же цифры и тот же срок. Спорить было бесполезно.
чемоданом полетел бы на берег, чтоб к вечеру следующего дня быть уже в
Москве. Мог бы, уважая устав и к совести прислушавшись, до начала
официального отпуска пожить у Алки-кондитерши. Но вое последние месяцы он
будто шел по канату с шестом и сейчас, когда до спасительной площадки
оставалось четыре маленьких шажка, бросить шест не решался. Он остался на
корабле.
Доедешь до Харькова с демобилизованными. И живо, спеши, через час уходим в
море.
20.38, на перроне - никого из штаба флота, напутственных речей не было,
стыдливо дунул в трубы оркестр и пропал куда-то; всего семьдесят девять
человек, последняя партия демобилизованных, хлам, выметенный из гауптвахт и
следственных камер, выписанный из госпитальных отделений, люди без
паспортов, но в воинской форме, которых надо было довезти до Харькова
трезвыми, живыми и невредимыми. Получив документы на них, Манцев решительно
полез в вагон, в тамбуре сорвав с себя комендантскую повязку. И разумность
этого дикого решения оправдала дорога.
по форме. Он не спал двадцать два часа, он ходил по вагонам - корабельный
офицер, которому надо уступать дорогу на трапах и в проходах, приказания
которого надо выполнять бегом и немедленно. И корабельные правила
установились в вагонах сами собой. В зале ожидания симферопольского вокзала
понуро сидели пожилые женщины, не имевшие билетов на переполненный
московский поезд. Манцев своей властью посадил их в вагоны, подселил к
матросам, и соседство с теми, кто годился им в матери, благотворно
подействовало на буйную матросскую братию.
личности, о чем-то шептались с матросами, совали бутылки, увидели Манцева -
скрылись. Олег пошел искать их и нашел - в мягком вагоне. Потянул дверь
купе, долго рассматривал столичную шпану. И поразился шпане: все четверо
вскочили вдруг, побросали карты, схватили чемоданы и побежали к дальнему
тамбуру. "Не надо, начальник, не надо!.." - с дрожью в рыдающем голосе
попросил последний из убегавших.
повязку. На перроне ждал его посланец комендатуры Москвы, решительный майор,
для описания внешности которого следовало прибегать к лексикону собачников,
охотничьи термины тоже сгодились бы. Вместе с Манцевым он обошел вагоны,
пересчитывая матросов, и не смог удержаться от похвалы.
гражданских лиц в вагонах не потерплю... Эй, старая, попрошу! - прикрикнул'
он на старуху, которую старательно прикрывали матросы.
беззвучием после двадцати двух часов громкой и тряской дороги. В ушах
застряли песни из того репертуара, что исполняется в кубриках приглушенно,
под гитару и с дневальными на стреме.
пуговицы на старой шинели, обмятой вахтами и сидениями в КДП, вычистил
ботинки. Он довез матросов до места, теперь Манцеву надо было себя довезти
до Севастополя. Пистолет и снаряжение к нему он положил в спортивный
чемоданчик, зажал его ногами, когда в парикмахерской сел перед зеркалом.
Кресло было глубокое, с откидывающейся спинкой, и он мгновенно заснул, телу
показалось, что оно - в КДП. Манцев дышал ровно, он видел сны, которые
приходят только тому, кто наконец-то дорвался до покоя, и в снах этих была
его мать, руки матери, жизнь его, протекшая со дня похорон до момента, когда
линкор вошел в док, до минуты, когда старпом унизил его, оскорбил...
Двадцать минут длилась эта жизнь, и пробудился Манцев так же быстро,
толчком, как и заснул, и, как в КДП, бросил себя вперед, к стереотрубе
управляющего огнем, и если б не рука парикмахерши, защитившая его лоб, он
ударился бы о зеркало.
молодости: мужчина в кресле, на плече его рука стоящей рядом женщины, и оба
смотрят напряженно на что-то перед собою, будто позируют фотографу. Потом
рука ушла с плеча, женщина сказала:
всего двадцать три года?
ведь, в июле, он, вахтенный офицер линкора, провожал до трапа начальника
политотдела, и в голосе Долгушина послышалось тогда что-то отцовское.
Покинув парикмахерскую, Манцев долго высчитывал обратный маршрут,
спрятавшись в вокзальной толпе; поезд на Севастополь - под самое утро, в
гостинице для транзитных пассажиров несколько коек забронировано военным
комендантом: записочку насчет койки он получил, но так и не дошел с
записочкой до койки, смешался с куда-то заспешившими пассажирами и впрыгнул
в поезд, купил билет у бригадира; в Славянске перескочил на другой и
оказался на станции, километрах в тридцати севернее Симферополя;
непредсказуемость была в событиях последних недель, и расчленить смыкающуюся
цепь неожиданностей надо было только поступками нелепыми; поезд из Евпатории
подошел, местный, женщины с детьми, очередь у касс на Москву и Харьков,
севастопольская очередь много короче, она дрогнула, когда объявили, что
билетов на поезд Ленинград - Севастополь нет; Манцев показал документы
военному коменданту станции, тот дал ему посадочный талон.
робкие. Что-то объявили по радио, у касс зашевелились. На скамье у стены
освободилось место, Манцев сел - и ему показалось, что он провалился в
прорубь, таким свирепым холодом подуло от женщины рядом, от взгляда ее. Он
привстал, вгляделся. Женщина живая, несомненно, не замерзшая, но в глазах -
тоска, голод, вечная мерзлота; Манцев вспомнил, что видел эту женщину у касс
на Севастополь, и спросил, есть ли пропуск, она ответила кивком, и тогда он
взял ее за руку, холодом обжегшую, и повел к теплу, к буфету. Через полчаса
подошел поезд, в купе Манцев укутал женщину в одеяла, чем-то она напоминала
ему Дюймовочку, худобой хотя бы. Она оттаивала понемногу, в купе стало
теплее; крошился лед, разламывался, исчезал, глаза влажнели, набухали и
вдруг пролились слезами. "Ну, ну, не надо", - сказал Манцев, садясь рядом и
осушая глаза ее платком. Впервые за пять часов дороги она заговорила,
спросила о чем-то севастопольском.
проверки документов, пошел по вагонам и первым выскочил из поезда на
севастопольский перрон. Дежурный помощник военного коменданта вокзала
расписался в книге, где регистрировались поездки офицеров, бухнул печать на
командировочное предписание, сообщил не очень приятные корабельному офицеру
новости: эсминцы в море, три часа назад объявлена боевая готовность,
увольнения отменены, во всех бухтах - сигналы штормовых предупреждений,
катера и барказы не ходят, линкор же - на своих бочках, добраться до него
можно, между Угольной и кораблями снуют портовые буксиры. Что же касается
демобилизованных - скучно и нудно продолжал дежурный, - то с ними произошло
ЧП перед Белгородом, кажется, на что Манцеву наплевать, он отвечал за
матросов до Харькова, а до - полный ажур, подпись московского офицера вот
она, так что будь свободен, как москит, старший лейтенант Манцев! В добрый
путь!
стал не нужен на корабле - и самому кораблю тоже; молча встретил он известие
о ЧП, вспомнился бравый московский майор и два сопровождающих его капитана:
все перепоясаны ремнями, сапоги блестят, пуговицы блестят, идут по перрону,
печатая шаг, пугая народ, увешаны оружием, украшены повязками - сила, мощь,
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Роллинс Джеймс
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Посняков Андрей