Чтение 44–й страницы книги ~Цитадель~

концах моего царства. Быть свободными означало для них быть прекрасными.
Умирая за свободу, они умирали за величие своей души, и в их смерти было
величие. Слово "свобода" звенело чище серебряной трубы.

Но я вспомнил, что говорил мне отец:

-- Свобода для них -- это свобода не быть никем.

Посмотри, вместо свободы возникла сутолока, как на городской площади.
Ты протоптал тропку здесь, твой сосед стал ходить там, но дороги у вас нет.
Свою часть дома ты покрасил в красный цвет, твой сосед -- в синий, а
квартирант свою -- в желтый; неведомо какого цвета у вас дом. Вот вы решили
устроить праздничную процессию, но каждый настаивает на своем маршруте,
неразумие размело вас, словно пыль, и не было никакого праздника. Если свою
власть ты делишь между всеми, наступит безвластие. Если каждый выберет место
для храма и начнет сносить туда камни, ты увидишь каменистую пустыню, а не
храм. Творец всегда один, твое дерево -- взрыв одного семечка. И конечно,
это дерево -- вопиющая несправедливость, потому что другие семена уже не
проросли.

Желание подавить всех я не назову силой, а назову глупой гордыней. Но
если это сила созидающего творца и она противостоит естественному течению
событий, превращающему горный ледник в болото, храм в песок, жар солнца в
скудное тепло, книгу в кипу разрозненных страниц, язык в смесь чужеродных
слов, -- течению, которое уравнивает все возможности и уравновешивает все
усилия, рано или поздно развязывая тот Божественный узел, что связал все
воедино, заменяя картину разбродом сущего, -- я приветствую эту силу и
прославляю ее. Она сродни кедру, который положился на каменистую пустыню,
который углубляет свои корни в почву, хотя нет в ней обильных питательных
соков, который протянул ветви солнцу -- тому самому солнцу, что уподобило
песок бесстрастному зеркалу, выгладило все, выровняло и уравновесило, но
теперь это злое солнце в помощь несправедливому кедру, который

преображает песок и камни, который раскидывает в солнечных лучах
смолистый храм, который поет вместе с ветром, как эолова арфа, и возвращает
движение неподвижному.

Ибо жизнь -- это единство связей, сплетение силовых линий и
несправедливость. Увидев детей, томящихся от скуки, что ты делаешь, как не
навязываешь им принуждение, которое зовется "правила игры", и вот они уже
бегают в догонялки.

Наступило время, когда нечего стало высвобождать и свободой стали
называть дележку материальных благ среди равных и равно ненавидящих друг
друга.

Ты свободен, ты толкаешь соседа, а он толкает тебя. Шарики толкаются,
катятся и если вдруг остановятся, то остановку ты называешь отдыхом. Такая
свобода требует непременного равенства, а равенство неизбежно требует
равновесия, а когда все уравновешено, наступает смерть. Не лучше ли жизнь,
она поведет тебя за собой, ты столкнешься с силовыми линиями, и они
покажутся тебе препятствием, но они -- направляющие для растущего вверх
дерева. Единственная зависимость, которая может тебя умалить и которую
должно ненавидеть, -- это зависимость от недовольства соседа, от зависти
равного тебе и необходимость не выделяться из толпы. Попав в плен подобных
зависимостей, ты превратишься в отброс среди кучи других отбросов. Но если
речь идет о растущем вверх дереве, каким нелепым покажется тебе ветер слов,
гудящий о тирании.

Так вот, наступили времена, когда свободно стало не лучшему в человеке,
а худшему -- тому, чему потворствует толпа, а человеческое стало таять и
таять. Но толпа не свободна, она никуда не стремится, в ней есть только
тяжесть, и эта тяжесть придавливает ее к земле. Толпа называет свободой
свободу гнить и справедливостью -- свое гниение.

Так вот, наступили времена, когда слово "свобода", которое звенело
когда-то призывно, словно военный рожок, сникло, полиняло, и люди стыдливо
мечтают о новом звонком рожке, который разбудит их на заре и позовет
строить.

Потому что хорош только тот рожок, который тебя разбудил. А принуждение
плодотворно только тогда, когда, служа храму, ты служишь и самому значимому
в себе. Камни не могут сами стронуться с места и построить собственный храм,
но если для камня нашлось его место, то неважно, чему он служит, --
полученное будет значимо. Подчинись рожку, если он разбудил в тебе большее,
чем ты сам. Те, что умерли за свободу, выбрали ее, потому что она была самым
лучшим в них и возможностью еще большего совершенства. Они служили радости
быть свободными и подчинились зову рожка, поднявшись ночью, отказавшись от
свободы спать дальше или обниматься с женой, они стали ведомыми, и если ты
послушен голосу долга, зачем мне знать, где были жандармы -- рядом с тобой
или в тебе самом.

И если они были в тебе, то, значит, когда-то были рядом, потому что
чувство чести ты унаследовал от отца, который растил тебя с честью.

Когда я говорю "принуждение" -- я подразумеваю противоположность
своеволия, в котором всегда есть недобросовестность, но не имею в виду
принуждений моей полиции, -- я бродил по городу в молчании моей любви, видел
играющих детей, они подчинялись правилам игры, им было стыдно их нарушить.
Они дорожили игрой, тем, что получали от игры. Дорожили рвением и радостью
справиться с заданной игрой задачей, дорожили своей юной дерзостью --
словом, вкусом этой игры, а не другой, этим вот божеством, которое сделало
их дерзкими и радостными. Ведь каждая игра требует от тебя своего, и, желая
измениться, ты меняешь игру. Но вот ты, который только что был в игре
всемогущ и благороден, вдруг сплутовал и тут же понял, что разрушил
собственными руками то, ради чего играл, -- всемогущество и благородство. И
все-таки ты успел полюбить их, а значит, примешь принуждение правил.

Что может создать жандарм? Всеобщее единообразие. Откуда ему знать о
большем? Порядок для него -- порядок в музее, где все выстроено в ряд. Но
единству моего царства не нужны подобия. И ты, и твой сосед лепите себя как
частичку царства, как колонну, как статую в храме, который сам по себе един.

Мои принуждения сродни ухаживанию за любимой.

XCVIII

Если ты любишь без надежды на взаимность, молчи о своей любви В тишине
она сделается плодоносной. Кто, как не она, направляет твою жизнь, и любой
путь тебе на пользу, ибо подходишь, удаляешься, входишь, выходишь, находишь,
теряешь. Ты ведь тот, кто должен жить. Но нет жизни, если ни один бог не
напряг вокруг тебя силовых линий.

Если тебя не любят, а у тебя недостает твердости души молчать о своей
любви и ты вымаливал ответную любовь как вознаграждение за верность, но
тщетно, попытайся найти врача и исцелиться. Потому что вредно путать любовь
с рабством сердца. Прекрасна любовь, которая молится, но та, что клянчит и
вымогает, сродни лакею.

Если бесстрастное течение жизни поставило на пути твоей любви преграду
вроде изгнания или молчаливых монастырских стен и тебе надо преодолеть ее,
возблагодари Господа, если твоя любимая отвечает тебе взаимностью, пусть в
этот миг она для тебя все равно что слепоглухонемая. Знай, в этом мире
мерцает для тебя негасимый огонек ночника. И поверь, совсем неважно, видишь
ты его или нет. Умирающий в пустыне богат теплом своего далекого дома,
несмотря на то, что умирает.

Если я пестую величие души и выбрал самую совершенную, чтобы она
вызревала в тишине и молчании, тебе, наверное, покажется, что совершенство
ее никому не в помощь. Но посмотри, благодаря ей облагородилось все мое
царство. Издалека приходят к ней на поклон. Являются чудеса и знамения.

Если любят тебя, пусть даже неощутимо, и ты любишь в ответ, ты идешь в
луче света. Когда чувствуешь Господа, благодатна та молитва, на которую
отвечают тишиной

Если твоя любовь взаимна, если тебе раскрыты объятья, молись Господу,
чтоб Он спас твою любовь от порчи, я боюсь за сытое сердце.

XCIX

И поскольку я все же полюбил свободу, научившую петь мое сердце,
поскольку проливал кровь, чтобы ее завоевать, и видел сияющие глаза тех, кто
бился со мной рядом (видел я и Других, низких сердцем, -- угрюмо
набычившись, ломились они к кормушке и, отвоевав себе место в хлеву,
превращались в чавкающих свиней).

Поскольку я видел и тех, кого оживил свет свободы, и тех, кого тирания
превратила в скотов.

Поскольку я живу жизнь и не отворачиваюсь от малой малости в самом
себе, но зато не принимаю всерьез разноголосицу идей, твердо зная, что, если
слова сделались тесны для жизни, нужно их поменять;

если тебя поставило в тупик неразрешимое противоречие, нужно
перестроить фразу, нужно, чтобы поднялась гора, с которой видна будет
целиком вся равнина.

И поскольку я знаю, что благородство души закладывается, выстраивается
и созидается, словно крепость, что созидает его принуждение, вера и
безусловность долга, которые овеществились в традициях, молитве и обрядах.

Поскольку я знаю, что прекрасны только гордые души, которые не желают
сгибаться и помогают человеку держаться прямо даже под пыткой, которые
освобождают от тирании самолюбия, но умеют хранить верность себе, выбирать,
решать и жениться на любимой вопреки наговорам толпы и немилости короля...

Потому я и понял, что главное не свобода и не принуждение. Главное --
не отвернуться ни от одного из биений жизни. А слова? Пусть дразнят друг
друга, показывая язык.

Если ты заранее определил, что такое зло, и стал за него наказывать,
злодеев окажется очень много (ты можешь посадить в тюрьму всех, потому что в
каждом есть крупица зла, которое ты искореняешь, а если карать за
недозволенные желания, то в тюрьму отправятся и святые). Страшна твоя
предвзятость, ты поднялся на запретную гору, одетую кровавым туманом, и