Чтение 44–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

-- Он так терпелив. Не подумаешь даже, что он молод. Лежит и молчит и
никогда не пожалуется, а жаловаться у нас есть на что. Тут нет удобств.
Правительство отдает нам только то, что может уделить от солдат. И он так
добр. Тут приходит один бедный немец с незаживающей ногой и вторичным
сифилисом. Лорд Флайт подобрал его умирающего с голоду в Танжере, взял к
себе и дал ему кров. Настоящий добрый самаритянин.

"Бедный простак,-- подумал я,-- бедный олух царя небесного. Да простит
мне бог!"

Себастьян находился во флигеле для европейцев, где между койками были
невысокие перегородки, создававшие какое-то уединение. Он лежал, сложив руки
поверх стеганого одеяла и глядя в стену, на которой висела одинокая
олеография религиозного содержания.

-- Ваш знакомый,-- сказал брат. Он медленно повернул голову.

-- Я думал, это Курт. А вы что здесь делаете, Чарльз? Он был худ, как
никогда: вино, от которого другие жиреют и краснеют лицом, иссушило
Себастьяна. Брат ушел, и я селу его постели. Мы поговорили о его болезни.

-- Я был дня два в забытьи,-- сказал он.-- Мне все мерещилось, что я
снова в Оксфорде. Вы заходили ко мне домой? Понравился ли вам дом? Курт там
еще? Я не спрашиваю, понравился ли вам Курт, он никому не нравится. Забавно.
А ведь я бы без него не мог.

Потом я рассказал ему о матери. Некоторое время он молчал, разглядывая
олеографию "Семь скорбей". Потом вздохнул:

-- Бедная мама. Вот уж воистину femme fatale1, верно? Убивала с одного
прикосновения.

1 Роковая женщина (франц ),

Я телеграфировал Джулии, что Себастьян приехать не в состоянии, и
прожил в Фесе неделю, навещая его в лазарете каждый день, покуда он не окреп
настолько, что мог передвигаться. Первый признак его возвращающегося
здоровья состоял в том, что он попросил коньяка. На третий день у него уже
была бутылка, и он прятал ее у себя под одеялом.

Доктор сказал:

-- Ваш друг снова пьет. Это здесь запрещено. Я ничего не могу сделать.
Здесь не исправительный дом. У нас нет надзирателей в палатах. Я здесь для
того, чтобы лечить людей, а не бороться с их же собственными вредными
привычками или обучать их владеть собой. Коньяк не причинит ему теперь
вреда. Он просто ослабит его к следующему разу, когда он заболеет, и в один
прекрасный день -- ф-фу! -- его унесет какое-нибудь совсем легкое
недомогание. Здесь не больница для лечения алкоголиков. Я вынужден буду
выписать его в конце недели.

Брат милосердия сказал другое.

-- Ваш друг сегодня чувствует себя гораздо лучше. Он совсем
преобразился.

"Бедный простак,-- подумал я.-- Бедный олух царя небесного",-- но он
добавил:

-- А знаете почему? У него бутылка коньяка в постели. Это я у него уже
вторую нахожу. Только я одну унесу, у него заводится другая. Такой
непослушный. Слуги-арабы ему достают. Но сердце радуется видеть его снова
веселым, он столько дней лежал в печали.

В последний вечер я спросил:

-- Себастьян, теперь, когда ваша мать умерла (ибо мы получили в то утро
печальное известие), вы не думаете вернуться в Англию?

-- Да, это было бы в некоторых отношениях совсем неплохо,-- отвечал
он.-- Но вы думаете, Курту там понравится?

-- Бога ради,-- сказал я,-- вы что, собираетесь всю жизнь провести с
Куртом?

-- Не знаю. Мне кажется, он ничего не имеет против. Ему подходит, я
шчитаю, может быть,--сказал Себастьян, подражая немцу, а потом добавил то,
что могло бы дать мне ключ, обрати я на его слова больше внимания; я же
тогда только услышал и запомнил, но не придал им значения.-- Знаете,
Чарльз,-- сказал он мне,-- это приятная перемена, когда всю жизнь кто-то
смотрит за тобой и вдруг появляется человек за кем тебе самому нужно
смотреть. Только, разумеется, это должен быть совсем уж пропащий человек,
если он нуждается в моем присмотре.

Перед отъездом я имел возможность несколько упорядочить его денежные
дела. Все это время он существовал, залезая в долги и потом испрашивая
телеграфно у лондонских поверенных какие-то случайные суммы. Я повидал
управляющего местным отделением банка и условился, что он будет получать
поступающее Себастьяну из Лондона месячное содержание и выплачивать ему
еженедельно определенную сумму на карманные расходы, оставляя какой-то
резерв на непредвиденные случаи. Эти резервные деньги могли быть вручены
только лично Себастьяну и только когда управляющий банком удостоверится, что
им назначено разумное применение. Себастьян с готовностью на это согласился.

-- Иначе, когда я напьюсь, Курт даст мне подписать чек на всю сумму и
удерет и непременно попадет в беду,-- сказал Себастьян.

Я проводил его из лазарета домой. Сидя в своем плетеном кресле, он
казался слабее и беспомощнее, чем на больничной койке. Они сидели друг
против друга, два больных человека и патефон посредине.

-- Давно пора было вернуться,-- сказал Курт.-- Ты мне нужен.

-- Неужели, Курт?

-- Я шчитаю, да. Не так-то приятно шидеть тут больному в одиночку. Этот
бой очень ленив, то и дело куда-то пропадает, когда он мне нужен. Один раж
вообще ночевать не пришел, и некому было подать мне утром кофе. Не так-то
приятно, когда у тебя вшя нога в гное. Иногда я даже шплю плохо. В другой
раз вожьму вот и удеру куда-нибудь, где жа мною будут лучше шмотреть.-- Он
хлопнул в ладоши, но слуга не появился.-- Вот видишь? -- сказал он.

-- Что тебе надо?

-- Шигареты. У меня в рюкзаке под кроватью. Себастьян стал с трудом
подниматься с кресла.

-- Я достану,-- сказал я.-- Которая его кровать?

-- Нет, это моя обязанность,-- ответил Себастьян.

-- Да,--сказал Курт,--я шчитаю, это Шебаштьяна обяжанность.

Так я оставил его вместе с его другом в маленьком домике за глинобитной
стеной в дальнем конце извилистого переулка. Больше я для Себастьяна ничего
не мог сделать.

Я предполагал вернуться прямо в Париж, но теперь устройство денежных
дел Себастьяна потребовало, чтобы я поехали в Лондон и повидался с
Брайдсхедом. Я решил ехать морем, сел в Танжере на пароход и в начале июня
был дома.

-- Полагаете ли вы, что отношения моего брата с этим немцем носят
порочный характер? -- спросил меня Брайдсхед.

-- Ни в коем случае. Просто двое бездомных под одной крышей.

-- Вы говорите, он преступник?

-- Я сказал "преступный тип". Содержался в военной тюрьме и с позором
уволен с военной службы.

-- И, по мнению доктора, Себастьян убивает себя тем, что пьет?

-- Ослабляет свой организм. У него нет ни белой горячки, ни цирроза.

-- И он в здравом уме?

-- Безусловно. Он нашел себе товарища, с которым ему нравится жить, ему
приятно о нем заботиться. И место жительства нашел по своему вкусу.

-- В таком случае, он должен получать причитающиеся ему деньги, как вы
предлагаете. У меня это не вызывает сомнений.

В каком-то смысле с Брайдсхедом было очень просто разговаривать. Ему
всегда все было до безумия ясно, и решения его принимались быстро и легко.

-- Вам не интересно было бы написать этот дом? -- вдруг спросил он.--
Один вид с фасада, другой -- со стороны парка, потом еще вид главной
лестницы и интерьер парадной гостиной? Четыре небольшие картины маслом. Наш
отец хочет иметь их в Брайдсхеде на память об этом доме. Я не знаю ни одного
живописца. А Джулия сказала, что вы специализируетесь на архитектурной
живописи.

-- Да,-- сказал я.-- Мне это было бы, конечно, очень интересно.

-- Вы ведь знаете, его сносят? Наш отец продает его. Здесь собираются
построить доходный дом. Название они намерены сохранить -- как выяснилось,
мы не вправе помешать этому.

-- Как грустно.

-- Разумеется, я тоже очень сожалею. Вы находите его ценным
архитектурным произведением?

-- Это один из красивейших особняков, какие я видел. Это несомненно.

-- А я этого не чувствую. Мне он всегда представлялся довольно
безобразным. Возможно, ваши картины покажут мне его с другой стороны.

Это был мой первый заказ; я должен был работать наперегонки со
временем, так как подрядчики дожидались только подписания последних бумаг,
чтобы приступить к сносу. Несмотря на это -- или, быть может, именно
поэтому, ибо мой главный порок в том, что я слишком долго не могу поставить
точку и оторваться от уже законченного полотна,-- эти четыре картины
принадлежат к числу моих самых любимых, и их успех как у публики, так и у
меня самого положил начало всей моей дальнейшей карьере.

Я начал с парадной гостиной, так как им не терпелось вывезти мебель,
стоявшую там со дня постройки дома. Это была длинная симметричная комната в
изысканном адамовском стиле с двумя великолепными окнами в нишах, выходящими
на Грин-парк. В тот час, когда я приступил к работе, заливавший комнату свет
заходящего солнца был пронизан нежно-зелеными отблесками свежей листвы за
окном.

Я в карандаше разметил перспективу и аккуратно нанес все детали. Я
медлил приниматься за краски, как медлит ныряльщик у самой воды: но вот я
погрузился в божественную стихию, ушел с головой и испытал восторг и
восхитительную легкость. Обычно я писал маслом медленно и тщательно -- в тот
день, и весь следующий день, и день, следующий за этим, я работал очень
быстро. Действия мои были безошибочны. По окончании каждого куска я
останавливался, трепеща, не решаясь начать следующий, точно игрок из страха,
как бы удача вдруг не изменила и весь выигрыш не исчез без следа. Пятно за